— А при чем тут цементная пыль? — Василь был разочарован концом и явно не понимал, почему улыбаются Андрей с Горкой.

— При том, старик. У кого было туго с финансами, ходили по ночам вагоны с цементом разгружать. Твоя очередь, Георгий!

— У нас в прошлом году отец мотоцикл выиграл по лотерее. Три раза домой из магазина прибегал и все забывал — зачем. На четвертый вспомнил: паспорт нужен!..

— Браво! Коротко и ясно! Браво!

— А где ж ваш мотоцикл? — подозрительно спросил Василь, перестав вдруг смеяться. Он хотел выиграть премию и готов был придраться к любому пустяку, лишь бы затенить соперника. Негоже, если его эти юнцы обойдут, он все-таки старший! — Где твой мотоцикл?

— Где, где! Ну, в сарае стоит. Прав-то на вождение ни у отца, ни у меня. Разбить такие деньги, говорит отец...

— Ясно! Василий, тебя слушаем...

Василь поудобнее уселся и, опустив голову, сосредоточенно уставился в столешницу. Казалось, он прислушивался к тому, как ведет себя под бинтом разбитый нос. Внезапно его маленькие толстые уши стали накаляться, а сам он мелко-мелко затрясся, почти беззвучно смеясь какому-то воспоминанию. Глядя на него, непроизвольно начали смеяться все.

— От здорово! — задыхался Василь и никак не мог остановиться. — От здорово!.. Хлопцы, вы помните, зимой приезжалы из пединститута две студентки на практику? У нас тут на квартире стоялы. Воны в горнице, а я в задней со старикамы. От здорово! — И Василь вновь заколыхался.

— Да рассказывай наконец! — прикрикнул Андрей.

— Сидим ось так все за столом, вечеряем. А мени дуже приглянулась Марусенька, така гарна дивчина з ямочками на щеках. Дывлюсь через стол на нее, вона на меня дывится, я опять на нее. Шукаю пид столом ее ногу, трохи надавливаю. Вона ничего, на меня дывытся. Я еще надавливаю. Вона перестала дывыться. Ах, так! Я еще!.. Як гаркне под столом кот, як выскочит. Дед его ложкой по потылыце. Вин через бабку да в окно! Вынес головой стекло и — в снег, да на забор!.. Я ж ему, скаженному, на лапу наступав, а думав, шо Марусеньке.

Смеялись и смотрели на большущего сибирского кота, сидевшего на борове холодной голландки. Он будто понимал, что речь шла о нем, презрительно морщил нос и жмурил рыжие разбойные глаза.

Насмеялись и попросили Андрея спеть: в итоги конкурса все равно, мол, зачтется. Горка подал гитару.

Свет от лампочки с потолка падал прямо на лицо Андрея. В светло-карих глазах его словно бы головки крохотных медных гвоздиков блестели. «Что ж, про какую-нибудь матаню нам споешь?» — Марат ничего не ожидал от Андрея и даже с некоторым сожалением взглянул на Горку с Василем, ловивших каждое движение товарища.

Это их ожидание, очевидно, смутило и Андрея, он хмыкнул и начал настраивать басы, поставив ногу на перекладину стула, склонив голову к гитаре.

И вдруг почувствовал, что не споет хорошо. Не было настроения. Хандру нагнал все тот же Василь, к которому Андрей ревновал Граню. «Разъел рожу и волочится за всеми подряд. Да еще и хвастается. Жаль, что только нос свернул... А Граня... Может, и она не лучше Василя? На свиданиях, может, вместе надо мной смеются...»

Андрей поставил гитару на место.

— В другой раз... Что-то с горлом...

— Согласны! — обрадовался Василь и, хитровато помолчав, глухо напомнил из-под повязки: — А премию кому ж?

Марат поискал на полках и вытащил неумирающего Остапа Бендера — «Двенадцать стульев. Золотой теленок». На внутренней стороне обложки написал, что эта книга такого-то числа и месяца вручена Василию Бережко — победителю конкурса «смехачей».

— С условием: прочесть в недельный срок.

Василь принял премию без воодушевления. Но побожился, что одолеет в срок: «Без брехни!» Он тут же растянулся на койке, стал листать книгу с подчеркнутым недоверием и пренебрежением.

Марат внутренне улыбался: «Наверное, легче дверному косяку привить оспу, чем этому любовь к чтению». Вышел проводить парней.

— Приходите в следующую субботу. В другие дни времени ни минуты... Стихи любите? Стихи будем читать! Как? Ты кого, Георгий, любишь из поэтов?

— Я? — Горке стал тугим ворот рубашки, он повертел шеей, расстегнул верхнюю пуговицу.

Ночь набирала тьму и предосеннюю прохладу. Окна домов, словно цветущие подсолнухи, мережили загустевший сумрак. На песчаном перекате шумела вода. Под этот шум хорошо молчится и хорошо мечтается. Днем, если даже и очень-очень тихо, все равно переката не слышно. Ночью глуше, невнятнее краски, но сочнее и ярче звуки. И не потому ль влюбленным так дороги ночи! Ночью надо быть рядом, чтобы видеть единственные, завороженные счастьем глаза, ночью малейшее движение губ доносит до слуха самое сокровенное и желанное.

Ночи, ночи! Несут они и встречи, и расставания.

Савичев, припадая на протез, шагал навстречу Ирине. Она семенила от колодца с полным ведром и никак не хотела встречаться с председателем: смотрела под ноги, словно боялась оплескать туфельки, и забирала влево, точно ее заносило тяжелое ведро. Но Савичев тоже взял в сторону и сошелся-таки с ней лицом к лицу.

— Дай напиться, красавица!

Ирина вспыхнула, но ведро подала. Он обнял его холодные бока ладонями, легко вскинул к губам. Кепка съехала на затылок, и на большой лоб выкатились кольца поредевших волос. Савичев пил, а сам из-за влажного края ведра колол девушку черным зрачком, будто пытал: доколе будешь дуться? Ирина отвернулась.

Крякнул, отдал ведро, широкой ладонью вытер губы, развел усы.

— Все сердишься, Вечоркина? Это у людей всегда бывает, когда им немного пощекочут в носу. Какие ж вы все характерные! Давеча тоже вот Аграфена с Нюркой Буянкиной подступились: дай им то, дай другое, купи для фермы доильную «елочку...» Скоро ухажеров начнут от правления требовать. Нет бы по-хорошему, по-человечески... Вот и ты — бах в колодезь хлорки, бах — нашумела на всех! Будто над вами вожжой трясут...

Ирина, перехватив в другую руку ведро, по-прежнему отводила взгляд.

Савичев подергал усом, дивясь себе: как она похожа на ту, на неверную! Всколыхнулось в душе, обожгло... Вместо слов он махнул рукой и пошагал к правлению. Внезапно остановился.

— Ты вот что, Вечоркина! Зайди как-нибудь в контору, покажу тебе решение общего собрания. Еще в январе наметили построить дома чабанам, да никак лес не поступал. Вчера пришел вагон сосны, теперь начнем...

Удаляясь, не видел, с каким отчаянием и стыдом глядела вслед ему фельдшерица. Вероятно, он ее тут же и забыл. А может, и не забыл, да не хотел оглядываться, ворошить прошлое: было оно невеселым. Мало веселого видел этот суховатый человек на протезе. И теперь его ругают за зимовку скота, за весенний сев. Легче назвать, за что не ругают!

Савичев увидел мчавшийся навстречу ему «газик».

Машина резко затормозила. Из кабины выскочил взъерошенный секретарь партбюро Заколов.

— Павел Кузьмич! — трагически запричитал он. — Скорее же, Павел Кузьмич!

— Пожар?

— Сам товарищ Грачев... В первой тракторной... Садитесь же!.. Целый час ищем вас... Весь актив уже там...

— Странно. — Савичев сел рядом с Заколовым на заднее сиденье. — Чем все это вызвано?

Машину сильно тряхнуло. Савичеву показалось, что грачевский шофер нарочно промчал через выбоину.

Савичев не стал переспрашивать. Он и без того догадывался, что начальник управления приехал за хлебом... Но ведь колхоз уже дал полтора плана!

На полевом стане играли в городки. Савичев увидел здесь Марата, Василя Бережко, самого Грачева, целящегося палкой в фигуру...

Сунув папиросу в зубы, Савичев нервно чиркал спичками, а они все гасли и гасли, как на дожде. Иван Маркелыч протянул ему лимонный огонек зажигалки.

— Все тебя ждем... Гляди, как товарищ Грачев бьет!

Большой, глыбастый Грачев, прищурив глубоко посаженные глаза, отвел назад руку с тяжелой, гладкой or ладоней палкой. Через мгновение она пропеллером прожужжала в воздухе и сильным ударом вышибла фигуру, рюхи брызнули в разные стороны, как воробьи от ястреба.