— Чайком балуешься, Степан Романович?

— Да, знаете, сходил в баньку, а супруга заварила свеженького, индийского... Как здоровье Маши? Привет ей от нашего семейства. Уж вы, Павел Кузьмич, приглядывайте за ней, такая радость, понимаю... Значит, ждать вас утром?

Пообещав приехать пораньше, Савичев опустил трубку. О предполагаемом разговоре он догадывался. Знал, что разговор предстоит не из приятных. Грачев не станет кричать, грубить, он будет мягко, спокойно убеждать, а глаза его как возьмут Савичева цепкой хваткой, так и не отпустят до конца беседы. Под этим неотступным взглядом редко кто чувствовал себя уверенно.

В кабинет вошел секретарь партбюро Заколов. Вспыхнули начищенные пуговицы его кителя, сияние затеплилось от разноцветных наконечников карандашей и ручек, набитых в нагрудный карманчик.

— Подмораживает! — деловито сообщил он, потирая чисто выбритые щеки, — в новой должности Заколов брился каждый день.

— У тебя нет настроения съездить завтра в район?

— А меня товарищ Грачев вызывал?

— Поня-атно!

— Подводишь ты колхоз со страшной силой. Советовал тебе...

— Это я подвожу колхоз? — Савичев медленно поднялся из-за стола, вцепившись в край столешницы обкуренными пальцами. — Я подвожу?!

— Не психуй, пожалуйста... Повторяю: да, подводишь. Противозаконными действиями подводишь. И в отношении сдачи скота идешь вразрез линии...

Савичев похлопал рукой по груди.

— Вот здесь нужна линия. — Сел, уткнувшись в бумаги.

Заколов не мешал ему, но смотрел на ястребиный профиль со злостью. Не понимали они друг друга, такие вот стычки происходили то и дело. Заколов уже несколько раз собирался поговорить о поведении Савичева на партийном собрании, но все откладывал и откладывал. И зря! Скоро Савичев совсем перестанет считаться с ним, Заколовым, а значит и с партийным бюро.

— О твоем поведении, Павел Кузьмич, мы будем говорить на следующим партсобрании. — Заколов даже удивился тому, каким хладнокровным тоном он произнес свои слова: «Видимо, и стиль, и характер вырабатываются. Закономерно».

Савичев, шумно выдвигая ящики стола, сбрасывал в них папки, бумаги.

— Слушай, Заколов, ты кто? Ты проводник или изолятор? Письмо в «Известия» я написал не из любви к чистописанию. Бригада лесорубов послана в Башкирию тоже не из любви к северной экзотике. Тебе пора бы это понимать, уже большенький. Что ж, давай, веди меня на суд партийцев... Только я бы на твоем месте сказал на собрании другое: рано вы меня выбрали, товарищи коммунисты, мелко я еще плаваю — ж... наружу. Изберите другого секретаря.

Не обращая внимания на побледневшего Заколова, Савичев захромал к выходу.

— Я тебе это не... не оставлю так! Ты ответишь....

— Ну-у! — Савичев у двери крутнулся на здоровой ноге, окинул Заколова взглядом. — Как-то получается, брат, что я и за хлебоуборку отвечаю, и за зимовку, и за каждое слово, а ты — только за наглядную агитацию. Вожак ты пока фанерный да ситцевый!

Он ушел. Заколов долго сидел в его кабинете. Наконец с усилием встал и, выходя, по привычке заломил на затылке кепку с большим козырьком.

После недавних дождей на улице пахло сыростью и морозцем, подвяленной первыми холодами листвой. Жидкий ветерок смазывал на лужах звезды, сбивал хрусткую наледь к закраинам. Порой он срывался, и тогда жестяная вывеска на сельмаге гремела и пугала, пожалуй, больше, чем молчаливый пес на цепи.

«Зря пальто не надел!» — поежился Заколов, обходя лужи.

Фанерный... ситцевый... Разве это плохо, если он умеет красиво писать лозунги и диаграммы на фанере и материале? Они зато есть почти на каждом забродинском доме, украшают почти каждый перекресток. Любой человек всегда сможет прочесть, чего достиг колхоз и за что он борется. Приезжее начальство хвалит такую широкую наглядную агитацию. Да о Заколове весь район знает!

Давно ли в Забродном говорили: «Володька Заколов, Борисыч? Мозговитый парень, золотые руки!» А давно ли: «Володя, приемничек почини, пжалста...», «Борисыч, вечерком расскажи дояркам о международном положении», «Заколов, о чем вчера с Бразилией и Гаваной калякал?..» Все это было совсем недавно. Он чинил приемники для целой округи. Он смастерил универсальный радиопередатчик и миниатюрный магнитофон. Он знал все зарубежные новости, потому что, считай, не снимал наушников ни дома, ни на радиоузле. Он был связан с двумя десятками коротковолновиков. Он, в конце концов, пять лет вел занятия политкружка.

Много из этого отошло на тыловые позиции, в резерв. Первоклассного армейского радиста в прошлом, отличного заведующего колхозным радиоузлом год назад избрали в секретари. «Сами избрали, не просился. Ошибаюсь? Помогите! А так, с кондачка, нечего... Так любого можно в гроб вогнать...»

Владимир Борисович прижал ладонь к груди: в ней покалывало, будто ледяной воды перепил.

Дома тоже не легче. Ложась спать, Ульяна повернулась к нему спиной и дудела, наверное, час, а то и больше.

— Где тебя черти носят по ночам? И ведь каждый день! Это жизнь?! Это каторга сплошная. Кому скажи, мужик от дому отбился — засмеют. Или я, или...

В общем, дудела, пока самой надоело, пока сон не сморил. Тошнехонько же было Владимиру Борисовичу сосуществовать с ней в этот ночной час. Разве втолкуешь ей, что и без ее красноречия ему шут знает как тяжело!

Зная манеру Грачева вызывать провинившихся часа за два до начала рабочего дня, Савичев выехал с криком третьих петухов. Машину вел осторожно — после дождей и туманов сразу ударили хотя и не крепкие, но устойчивые морозы, и земля покрылась тончайшей корочкой льда. В свете фар казалось, будто ее только что облизали и поэтому она так блестит.

«Да, придется, наверное, нашей скотинке лизать этот пузырь, — подумал Савичев, прикидывая, что зимовка еще и не началась, а пастбища уже закрылись, стало быть, готовь корма, которых и без того в обрез. — Неужто не растает? Или и вовсе снегом завалит? Рано, ой, рано, зимушка!»

На темной дороге там и сям белели вымерзшие лужицы, похоже было, что кто-то неаккуратно вез молоко и расплескал его по всему пути. Сухой ледок луж трещал под колесами, как яичная скорлупа, вызывая у Савичева неприятное ощущение, он старался объезжать эти белые пятна.

Как и ожидал Савичев, Грачев уже был в своем кабинете на втором этаже. Через незашторенные окна была видна яркая люстра.

Савичев вошел в подъезд. Со второго этажа по лестнице спускалась уборщица с ведром и веником.

— Здесь?

— Здеся!

Тяжело поднимаясь по ступеням, он повторил мысленно: «Здеся!» Значит, не нашенская. Где же так говорят? Кажется, в Белоруссии. Или на Рязанщине? Откуда только ни ехал народ во время освоения целины!»

Приподнявшись, Грачев подал Савичеву руку и усадил рядом с собой на тугом, непродавленном диване.

— Ну, рассказывай, как там у вас?

— Гололед.

— Так...

Каждый из них понимал, что мысли и у того, и у другого гуляли в ином направлении, что это — вступление к долгому и трудному разговору.

Савичев из-под ломаной брови выжидательно посматривал на чисто выбритое лицо соседа и отмечал, — в который уж раз за последнее время! — Грачев умел прятать чувства. Единственное, что его иногда выдавало, это сухой блеск глубоко посаженных глаз. О Грачеве Савичев наслышан был давно, его имя часто мелькало на страницах газет. Он — первый в области председатель-тридцатитысячник. В разваленном колхозе развернул мощное строительство, за короткий срок возвел стандартные коровники и свиноферму, первым в районе наладил электродойку коров. Потом Грачева назначили директором МТС, здесь он первым в области организовал работу тракторов по часовому графику, выдвинул идею объединения тракторных и полеводческих бригад в одну, комплексную... После передачи техники в колхозы возглавил сельхозинспекцию, позже приехал в Приречный как зампредседателя райисполкома. А теперь вот...

У Степана Романовича часто возникали идеи.

Недавно производственное управление запретило сдавать скот на мясо. Дескать, план по мясу и управлением, и областью уже выполнен, а вот по наличию поголовья — нет. Стало быть, «сдаточный контингент» надо попридержать, чтобы он числился на начало года, чтобы план был в ажуре. А чем кормить этот «контингент»?