Толпе нравится речь Яна Робежниека. Особенно после оглушительных выкриков и заклинаний Толстяка. Ян Робежниек не бахвалится силой, не рисует невыносимо кровавые сцены. Слушая его, наслаждаешься легким опьянением, отдыхаешь. Все с облегчением глядят на учителя, и многим приходит в голову, что, пожалуй, они до сих пор недостаточно ценили и уважали его. Только молодежь, собравшись в кружок, поодаль от остальных, переглядывается, перешептывается и усмехается. У них уже была стычка с учителем из-за новой программы.

По окончании похорон толпа, распевая то хоралы, то революционные песни, направляется к дому общественного собрания. Там вечером опять сходка. Ян Робежниек с Марией по пути домой заезжают к Мейеру на Карлинскую мызу. Теща совсем расхворалась: больше душевно, чем физически. Ей противна маленькая, неудобная квартирка, до отказа набитая привезенной из имения мебелью. Невыносимы беспорядок и толчея, грубые люди, которые приходят сюда, как к себе домой, — забирают муку и мясо, лошадей и упряжь, да еще угрожают. Ей приходится жить в сплошном волнении и страхе — чуть ли не каждую ночь из окон видны зарева пожаров. То поблизости, то вдалеке раздается стрельба, и несмолкаемый гул доносится из дзильнской корчмы. Она полулежит на большом диване. За спиной у нее три подушки, одна в головах и еще одна под ногами. Она до пояса укрыта толстым шерстяным пледом, хотя в натопленной, пропахшей лекарствами комнате ей трудно дышать. Запахи одеколона и какой-то туалетной воды заглушают резкий запах мятных капель. Комнатка заставлена мягкой мебелью, словно лавка старьевщика. Негде повернуться. Окна занавешены шерстяными одеялами и загорожены тремя великанами фикусами, верхушки которых упираются в потолок.

Госпожа Мейер нервничает и хмурится. Никто ей не угодит. Зятя и Марию она невзлюбила со дня их свадьбы. А теперь видеть их не может. Вся ее забота только о младшей дочери, уехавшей в Россию. Только о ней и разговоры.

Вот и сегодня Ян всячески старается расположить к себе тещу. Но напрасно. Она морщится, когда зять, что-нибудь подавая, случайно касается ее руки. Мрачно хмурится, когда он нечаянно заслоняет лампу.

— Чего же это вы назад примчались? — едва завидев их на пороге, говорит она. — Не могли пожить в Риге. Там все-таки спокойней и безопасней.

— О нас не тревожьтесь, — уверенно говорит Ян. — Нас и здесь никто не тронет.

— Ах, не тронет! — передразнивает она. — Как будто вас не трогали. Кто здесь застрахован? Порядочные люди, у которых хоть что-нибудь есть, не могут чувствовать себя в безопасности. Сейчас у власти лодыри, проходимцы, всякая шваль… И сколько времени все это будет продолжаться? Неужели не найдется управы на эту банду?

— Народ, мама, не опасен, — с пафосом говорит Ян. Он все еще под впечатлением своей речи. — Он иногда может быть грубым, даже жестоким, но не злым. В глубине сердца народ добр. Надо знать его душу. Народ…

— Народ, народ… Насильники и убийцы, вот твой народ. Душа народа… — с нескрываемым презрением цедит она сквозь зубы. — Душа их нам неведома, зато кулаки мы хорошо знаем. Благодаря вашим стараниям. Ну и любуйтесь теперь…

Разговаривает с Яном, но смотрит на располневшую фигуру Марии. Во взгляде матери столько ненависти и злобы, что Мария краснеет и отворачивается. Слезы заволакивают глаза, и она делает шаг к Яну, как бы ища у него защиты и сочувствия. Но с него довольно. Теща вконец испортила ему настроение. Ян поворачивается и выходит в соседнюю комнату. Мейер расхаживает, засунув руки в карманы. Семь шагов вперед, семь обратно — больше некуда! Комоды, шкафы, наваленные одно на другое мягкие кресла, свернутые персидские ковры, огромные майоликовые вазы, мраморные бюсты без подставок, прислоненные к стенам, и два больших зеркала по углам — одно против другого. Расхаживая по комнате, Мейер невольно глядится в зеркало, может быть, от этого приходит в особенно подавленное и мрачное настроение.

Вместо бархатной куртки и белоснежной сорочки на нем теперь простой поношенный пиджачок, а под ним грубая вязаная фуфайка с двумя рядами пуговиц. Этот вынужденный нищенский наряд угнетает его больше, чем нелепая жизнь здесь, в страхе и тревоге. Некогда холеная эспаньолка отросла и топорщится. Волнистые волосы по-мужицки слиплись и неряшливо торчат за ушами и на затылке… Он кажется самому себе неестественным и противным. Фигура его и походка выражают безразличие и усталость.

Ян опускается в кресло. Тесть, равнодушно взглянув на него, продолжает ходить. Ни тени того внимания и радушия, какое оказывал он Яну до свадьбы. Просчитался! Переоценил! В водовороте событий зять оказался растерянным и ничтожным. Видно, придется самому собраться с силами, чтобы не дать потоку сбить себя, увлечь на дно. Нет хуже положения, чем болтаться между народом и господами.

Мейер вытаскивает руки, нервно потирает их и вновь засовывает в карманы.

— Что нового? — спрашивает он. По его тону можно понять, что толкового ответа он и не ждет.

Ян пожимает плечами.

— Ничего особенного… Сегодня хоронили жертв революции…

— Знаю, знаю… Мимо нас проходили… Что говорят в Риге? Придут сюда правительственные войска или нет? — Он нервно передергивает плечами. Ворот фуфайки трет шею.

— Я не знаю… и не верю… Им и у себя в России не справиться. Революционное движение ширится и проникает даже в войска. Аграрное движение растет. В Воронежской губернии…

— Мимо корчмы ехали?

— Нет, пригорком, мимо церкви.

Мейер все еще расхаживает, погруженный в свои мысли. Яна старается не замечать, будто совсем позабыл о нем. Время от времени Мейер сжимает губы и начинает насвистывать какой-нибудь банальный мотивчик. Именно это и выдает его тревогу.

— Я узнал — вечером сюда опять придут… — вырывается наружу мучившая его все время мысль. Он отчетливо произносит каждое слово и с опаской посматривает на дверь. Но за нею слышно только, как кухарка гремит посудой. — Все было в порядке, но кто-то снова натравливает их. Теперь стоит одному сболтнуть, и толпа, как стадо баранов, бежит за любым крикуном.

— Что же опять случилось? Ведь ты, кажется, хорошо устроился. Да и врагов у тебя раньше было немного.

— Немного… Сегодня один, завтра два, послезавтра двадцать. Людьми теперь управляет не разум, а инстинкт. Слепой, дикий инстинкт. Натура латыша известна. Он тебе твердо пообещает, а сделает наоборот. Нет у них ни характера, ни воли. Стадо животных, — достаточно одного овода, чтобы оно заметалось. Кто ел господский хлеб, так и останется барским слугой. Никак не вобьешь им в головы…

Неожиданно подходит он к двери и приоткрывает ее. Оттуда уже давно слышится гневный голос матери, изредка прерываемый выкриками Марии. Заметив отца, Мария бросается ему на шею.

— Папа, она бранит меня! — всхлипывает и прижимается к отцу.

— Какое непростительное безрассудство! — бранится госпожа Мейер, распаляясь все больше. — В такое опасное время. Что ты будешь делать с маленьким ребенком? Ведь ты сама еще ребенок, за тобой надо присматривать и ухаживать. Безрассудно и легкомысленно!

Мейер растерян. Он легко высвобождается из объятий дочери и усаживает ее в кресло. Оглядывается, ищет Яна. Но тот инстинктивно пятится в темноту, поближе к двери, и старается нащупать за спиной ручку. Кажется, она сама подается. Ян задом проскальзывает в дверь и тихо закрывает ее за собой. Прислушивается: Мейер, успокаивая дочь, что-то бормочет, а мамаша ворчит. Сзади над самым ухом гремит посуда и раздается мягкий, приглушенный смех.

Ян быстро оборачивается. Литовка Юзя у плиты скребет медную кастрюлю и, глядя на него, подхихикивает. Кончик ее светлой льняной косы попал в жестяной таз, где она моет посуду. Полное веснушчатое лицо разрумянилось, белые зубы сверкают.

— Я гляжу — господин учитель и думаю: что ему тут надо? — Глаза смеются, а губы почти неподвижны.

У нее светло-голубые задорные глаза.

Ян старается не выдавать своего волнения. Неторопливо, как бы раздумывая, подходит к ней.