Но тут Ян соображает, что пересолил.

— У меня, к сожалению, в последнее время не было тесной связи с организацией.

— Да уж где там при ваших семейных и родственных связях.

— Нет, нет! Только из-за работы в школе, дорогой товарищ, исключительно из-за нее. Революционное движение мне так же близко, как любому из вас. Думаю, вы и сами отлично это знаете.

Витол закуривает, ладонью заслоняя спичку от ветра.

— С вами, интеллигентами, как-то странно получается. Приходите, агитируете, шумите. А когда движение началось и масса поднялась, когда особенно необходима серьезная помощь образованных людей — вас нет. Вы уезжаете по личным делам, женитесь на буржуйской дочке, и хороший тон уже не позволяет вам путаться с простым народом. Разок-другой немного поболтать в торжественных случаях — это да. Но стойко держаться, не покидая своего места…

Ян не успевает ответить, и ему обидно до слез. Вот уже и корчма, Витол становится на свое место во главе конвоя.

Два маленьких окошка тускло светятся в толстых каменных стенах. У коновязи дремлет покрытая дерюгой загнанная лошадка. Снаружи ни души, хотя здесь важный наблюдательный пост на перекрестке дорог.

В большом помещении совершенно темно, только сквозь приоткрытую дверь едва пробивается слабый луч. И тут люди. Слышно, как они, лежа на полу, ворочаются, переговариваются вполголоса. Кое-где мелькают огоньки папирос.

Следующая комната полна народу. Одни спят, пристроившись на лавках вдоль стен, другие сидят за столом на табуретах. Все потные, в одних рубашках. В конце стола четверо играют в карты. Перед ними полные и недопитые стаканы чаю, кучки колотого сахара. Рядом валяется кусок мела, которым каждый прямо на столе записывает выигрыш.

Среди играющих — начальник патруля Вирснис, приземистый, плотный человек средних лет в расстегнутой кожаной куртке, поверх которой на желтом ремне висит кобура с револьвером. Остальные прислонили свои ружья к стене или поставили в угол.

Вирснис собирает карты. Партию доиграют потом. Его добродушное лицо становится серьезным и строгим, почти суровым.

— Попрошу поближе, — говорит он Мейеру. Тот, остановившись в дверях, внимательно оглядывается, как бы желая отгадать, что его здесь ожидает.

Мейер подходит к столу, конвоиры не отступают ни на шаг. Яну жутко. Наверное, так выглядит военный суд. Но он все же делает движение вперед. Начальник патруля подозрительно оглядывает его.

— Что вам угодно? — И обращается к Витолу: — Кто это?

— Наш учитель, Робежниек.

— А… товарища Мартыня тут нет? — спрашивает Ян.

— Он на собрании, — отзывается какой-то парень, неохотно отрываясь от еды. — Сегодня перевыборы исполнительного комитета.

— Нам придется допросить господина Мейера. Если хотите, можете подождать там.

Вирснис встает и приоткрывает дверь в боковую комнатку… Там за столом сидят двое и роются в бумагах. Одного Ян знает: бывший помощник писаря, Лиепинь. Несколько человек в одних рубашках кто спит, кто сидит на скамейках вдоль стены. Землекоп Зарен, примостившись на подоконнике, набивает патроны. Маленькой меркой черпает порох из коробки, насыпает в гильзу и, положив заранее приготовленный войлочный пыж, придавливает его концом карандаша. Свинцовая дробь насыпана в белую мисочку доверху.

— Лиепинь, пойди-ка сюда! — зовет Вирснис. — И захвати лист бумаги. — Он придерживает дверь, пропуская Яна. Потом закрывает. Но дверь сама медленно приоткрывается. Яну слышно все, что там говорят.

— Ну, а вы, Зарен, что тут делаете? — бодрясь, спрашивает Ян, хотя на душе у него прескверно.

Зарен косит на него свои узкие, угрюмые глазки. На его высохшем, сморщенном лице с седой, куцей бородкой злорадная усмешка.

Кривой заскорузлый указательный палец с грязным ногтем как бы пересчитывает черные дробинки в миске.

— Эта — дармоедам… Эта — живоглотам… Эта — угнетателям… Эта — предателям… На всех хватит. Надо наконец-то очистить землю.

Легкий озноб пробегает по спине Яна.

Вдруг из соседней комнаты слышится громкий голос Мейера:

— Долго ли мне еще ждать, господа? У меня нет времени торчать здесь. Если вам что-нибудь угодно от меня — прошу покорно.

— Не волнуйтесь. — Вирснис говорит медленно, внушительно. Но в его спокойствии нечто такое, отчего Ян невольно зажмуривается. — Вам все-таки придется запастись терпением. Мадам тоже подождет и как-нибудь извинит нас.

Ложки звякают о края миски, и слышится приглушенный смех.

— Барские замашки никак забыть не может. Ему некогда…

— Вот оружие… — докладывает кто-то из конвоиров. — А тут патроны. — Слышно, как что-то кладут на стол.

— Может быть, вы объясните, на что вам понадобилось прятать оружие? — спрашивает Вирснис.

— Я его не прятал. Это ружье никто у меня не требовал. Я оставил его для самозащиты.

— Ага — для «самозащиты»! Против революционного народа? Против тружеников, которые сбрасывают захребетников и кровососов?

— Нет, против хулиганов и грабителей, которые тетерь орудуют под видом революционеров.

— Против хулиганов и грабителей существует народная милиция. Скрывать оружие — контрреволюционный поступок. Вы это должны были знать и, несомненно, знали. Но у вас были свои соображения, и вы рискнули… Кроме того, у нас есть сведения, что вы поддерживаете связь с бежавшими баронами. Что вы на это скажете?

— Нет. У меня нет никакой связи.

— Ну, а если у нас имеются доказательства? Например, письмо, которое вы через своего кучера отправляли в озолское имение?

— Это было письмо барона. Я только выполнил свои обязанности слуги.

Смех и возгласы прерывают его слова.

— Вы преданный слуга! Конечно, вам неизвестно было, что в этом письме барон призывает господ из озолского имения и солдат немедленно напасть на восставший народ.

— Этого я не знал. Письмо было передано мне в запечатанном конверте.

— Понятно, понятно… Может быть, объясните, почему вы остались здесь, а не ушли вместе с другими господами?

— Потому что у меня с господами нет ничего общего. Я такой же наемный работник, как всякий другой. Зла я никому не делал. Я доверился народу и думал, что народ доверяет мне.

— К сожалению, народ чересчур доверчив и доверием его слишком злоупотребляли. Теперь конец…

В общем шуме отдельных слов не разобрать. Дверь распахивается, и входит Мейер, заметно взволнованный и обмякший. За ним идет Вирснис.

— Выходите — все! Вы, Робежниек, тоже!

Люди поднимаются со своих мест. Зарен забирает патроны и прочие принадлежности.

— Вы задержите его здесь? — спрашивает Ян, проходя мимо Вирсниса. Но тот не отвечает — очевидно, не расслышал. Тогда Ян обращается к Лиепиню, который стоит у стола и роется в бумагах: — Замолвите хоть вы словечко. У него дома больная жена и дочь. Я ручаюсь за него.

Лиепинь равнодушно глядит в ту сторону, куда двое караульных увели Мейера.

— Жена и дочь могут быть у каждого, господин Робежниек. Освобождение народа поважнее здоровья разных барынек. Мы не можем позволить, чтобы шпионы и предатели спокойно действовали среди нас. Жаль, конечно, что приходится нарушать чью-то семейную идиллию. Но кто жалел наши семьи, когда нас расстреливали, вешали и отправляли в ссылку?

— Освободительное движение совершается во имя новой, истинной справедливости. Почему же вы хотите воздать им той же мерой, что и они вам?

— Ступайте проповедовать в церковь, господин Робежниек! Пока на свете существуют две враждебные силы, борьба между ними не прекратится. На насилие нужно отвечать насилием. Сентиментальности тут неуместны. Не можем же мы сидеть сложа руки, когда в нас летят пули и снаряды. Нас не щадят, и мы не должны щадить.

Ужинавшие напряженно прислушиваются, стараясь понять, в чем дело. Кто-то уже второй раз механически подносит ко рту пустую ложку. Другой, по самый черенок всадив карманный нож в каравай хлеба, так и застыл, не сводя глаз с Яна Робежниека. Остальные сосредоточенно хлебают, а на лицах их написано: нам все это давным-давно известно, пустые слова, больше ничего.