— Чего ты тут торчишь? Чего тебе надо?

— Ничего. Я просто не знал, можно ли уйти… — бормочет Ян.

— Чего тебе надо? Может, посадить его с другими?! — Бароненок, смеясь, что-то шепчет офицеру. — Ага! Так вот, если он еще там — немедленно сообщи!

Ян лепечет… Он ведь уже говорил: каждый вечер в сумерках… Сейчас ему некогда. У него уроки, детей нельзя оставлять без надзора… Ему так неприятно. Вимба слышит все это.

— Ну и убирайся к черту!

Весь мокрый, будто его выкупали, Ян бросается к выходу.

Драгуны прижали девушку к стенке вагона. Целая ватага собралась вокруг. Издеваются, хохочут, беспрестанно изрыгают на нее поток грязных, похабных слов. Боль она терпит, но этого вынести не может и громко рыдает. Завидев незнакомого человека, пытается вырваться.

— Неужели не найдется никого, кто бы бросил камень в этих собак!..

Драгуны, передразнивая, повторяют за ней латышские слова и гогочут…

Ян на мгновение останавливается. Солдат замахивается прикладом. Ян сторонится и, съежившись, спешит прочь.

Мимо, с фонарем в руках, проходит машинист. Лицо черное, как у негра. Поблескивают лишь белки глаз. Но в этих глазах, чуть заметных на закопченном лице, больше человечности, чем на всех чисто вымытых, белых лицах, снующих возле вагона.

— Вот видите, какие времена настали!

Пожав плечами и покачав головой, машинист тяжело вздыхает и, обойдя толпу, идет дальше.

Ян чуть ли не бегом мчится со станции. Унижение, стыд и гнев обжигают щеки, и все тело будто налито свинцом. Его, как мальчишку… как последнего свинопаса! И зачем он полез сюда!

Постепенно все другие чувства затмевает безудержный страх. Наверное, он сам показался им подозрительным? Еще бы, брат Мартыня… И эта речь на кладбище… Тут же, словно ударом молота по голове, пронеслось в мозгу: «Выдал Витола, а Витол может показать, что в позапрошлом году и я был агитатором, подстрекателем…»

«Предатель… Предатель…» Гулкие удары молота все не утихают. Растет страх за свою судьбу. Нелепый, гнетущий, позорный страх.

Затем и это проходит. Изворотливый мозг ищет выхода, спасения — и находит. По крайней мере на миг. В позапрошлом году — да, было. Но теперь на него напали. Насильно принудили закрыть школу… А разве пастор в ту ночь не нашел в школе приюта? Как хорошо, как хорошо, что Ян не отказал тогда! Хоть бы пастор скорее вернулся! Был бы тогда надежный заступник!

И опять новые сомнения… Ведь Мейеру он отказал в приюте… Своему тестю! Как он мог так поступить? Проклятый оболтус… Слепец! А если теперь Мейер донесет…

Нет, нет, он не сделает… Ради Марии. Может быть, и ради себя. Кто поручится, что времена не изменятся. Мейер человек дальновидный… И снова на миг приходит успокоение.

Но всю дорогу до самого дома его будто швыряет по волнам неверия и упований. То черная пучина накрывает его кромешной мглой, то он снова всплывает наверх и видит клочок светлого неба. Но тяжкое, гнетущее чувство остается, словно он тащит на себе непомерный груз.

Сквозь туманную пелену зимней ночи виднеется на дороге что-то черное, движущееся. Постепенно оно принимает форму, оживает, и Ян видит группу всадников. Они громко разговаривают, смеются. Мелькают огоньки папирос. Разлетаются и гаснут на лету искры.

— Дорогу, бродяга! — орет один.

Сторонясь, Ян по пояс проваливается в занесенную снегом канаву. Всадникам сверху он кажется маленьким, тщедушным. Стоит сгорбившись, заслонив глаза ладонью. Мимо ушей со свистом проносятся снежные комья из-под копыт лошадей. Горячей волной обдает его запах конского пота и дыхания.

Вдруг он замечает… Нет, этого не может быть! Впотьмах все кажется иным… Однако ему показалось, что к седлу одного из всадников сбоку что-то привязано и волочится по земле. И еще ему кажется, что рука драгуна поднимается и падает еще и еще раз… Другой, дотянувшись, тоже лупит нагайкой…

Нет, не может быть! Не станут же человека так привязывать и стегать нагайкой… Все это — проклятая темень, взбудораженная фантазия, галлюцинация… Не может, не может этого быть…

Еле выбравшись на дорогу, оторопело глядит он в ту сторону, где с криком и гиканьем исчезают во мраке драгуны.

Нет, нет! Он обознался… Если это и человек, то совсем незнакомый. Разве в такой темноте и сутолоке можно узнать человека? Чепуха. Он не узнал. И ничего не знает.

Ян Робежниек чувствует, как у него дрожат ноги. Во рту жжет огнем, язык липнет к гортани. Он хватает ком снега и впивается в него зубами.

У привокзального скверика драгуны отвязывают от седла старого Робежниека, и он тяжело валится наземь. Лежит ничком на снегу, откинув одну руку и поджав под себя другую.

Драгуны привязывают коней у кленов. Почти у каждого к седлу приторочен узелок с какими-нибудь вещами Робежниека. Один из них накинул на круп лошади шубу управляющего Мейера.

— Чего он там валяется? — кричит старший, подтягивая штаны и поправляя шашку.

— Маленько побегал, прикидывается уставшим, сукин сын, — смеется другой и озорно ударяет своего коня нагайкой.

— Вставай, собака! — не своим голосом орет драгун и пинает ногой откинутую ногу Робежниека. Нога судорожно дергается и замирает. Старик не подымается.

— А ты его — нагайкой… вот так… — говорит другой.

У драгуна нагайка привязана к седлу. Отвязав ее, он надевает петлю на руку.

— Уж я тебя, негодяя, проучу… проучу… — подходя, цедит он сквозь зубы. — Не то что встанешь, затанцуешь у меня. Честное слово, затанцуешь.

Приближается к старику и наклоняется.

— Ну-ка, вставай, отец ты мой милый, батюшка ты мой родной… — И вдруг дико орет: — Вставай, скотина!

Начинает сечь нагайкой. Сначала медленно, даже отсчитывая удары, потом все быстрее и быстрее. Устает, горячится и с каждым ударом становится все злее и яростнее. Там, где тело прикрыто полушубком, нагайка не так впивается. Поэтому он норовит больше бить по ногам, по бедрам, по откинутой руке.

Стоящие вокруг замечают, что старик не шевелится. Не спеша подходят к истязателю и останавливают его.

— Обожди маленько. Он, кажись, и вправду ничего не чует… — Один наклоняется, хватает старика за ворот и трясет. — Эй, старина, вставай! Не шути! Вставай… — Но стоит отпустить руку, как старик, точно чурбак, грузно падает на землю. — Эх, черти, прихлестнули старика… — Драгун сплевывает и уходит не оглядываясь.

— А ты потри его снегом, — советует кто-то.

Двое приподнимают старика, усаживают. Один трет снегом, другой придерживает и приговаривает:

— Рожу, рожу сперва — та-ак, а потом шею — та-ак, та-ак! Ну, а теперь полезай за пазуху! Три покрепче, покрепче, говорят тебе! Ну, а теперь брюхо — покрепче! Ну что ж? Шевелится али нет? Куда ты, дурак? В рожу глядь — в рожу, говорят тебе…

— Чего там! — пытается пошутить и второй. — Ты его прямо в… — Но никто не смеется. Шутник смущенно отворачивается.

— Придется пристрелить… — мрачно замечает истязатель.

Тут, будто расслышав и поняв последние слова, Робежниек чуть приоткрывает веки. Потом силится поднять голову и шевелит губами.

Немного спустя его приподнимают и волокут в вагон. Двое держат под мышки, третий подталкивает в спину. В темноте не разглядишь, но кажется, он сам пробует переставлять ноги.

Офицер, сбросив тужурку, сидит, прислонившись спиной к стене, положив ноги на скамью. Он курит папиросу за папиросой, — она еще не погасла, а рука уже инстинктивно шарит в коробке на столе. Все вокруг усеяно окурками. Дым стелется по полу, дышать нечем.

Барон снял только манишку с белым воротничком. Он старательно наливает коньяк из начатой бутылки в две маленькие рюмочки и то и дело кидает в рот круглые лимонные карамельки.

— Перестаньте хрустеть, герр барон Вольф! — произносит офицер с досадой. — Вы мне действуете на нервы.

— Что с вами, Павел Сергеевич? — иронически вопрошает бароненок, но есть перестает. — Или у вас похмелье начинается до попойки?

— Оставьте свои шутки при себе, герр барон Вольф! Вам, видимо, кажется, что я со своими драгунами нахожусь здесь для вашего развлечения, герр барон Вольф!