Пройдя немного по большаку, сворачивает в сторону, чтобы запутать следы. Останавливается, прислушивается. В имении все тихо. Неужели этот каратель сдержит слово? Кто его знает. Чудаки встречаются повсюду.

Откуда-то сбоку слышны голоса. Они приближаются. Мартынь вслушивается. Едут по церковной дороге со стороны Гайленов к большаку… Торопятся… Мартынь прячется за кустом боярышника. Отсюда все хорошо видно.

Впереди рысью скачут трое драгун с винтовками наперевес. За ними трое розвальней с арестованными. В самом конце еще группа всадников — среди них молодой барон. Мартынь сразу приметил его и не спускает с него глаз. Рука инстинктивно тянется к карману и судорожно сжимает револьвер. Лежа на снегу, он ждет, затаив дыхание.

Но, выбравшись на большак, несколько солдат, во главе с бароном, повернули в сторону, а остальные движутся за розвальнями. Мартынь спохватывается и прячет револьвер. Он пытается узнать сидящих в санях. Но расстояние мешает. Вон как будто мелькнула шапка Гайлена. А может быть, это и не он. На таком расстоянии не узнаешь.

Увозят… Как скотину на бойню! И нет такой силы, которая могла бы помочь им. Некому даже на прощание помахать им рукой. Он — единственный. Да и он, как побитая собака, должен лежать за кустом, затаив дыхание, не смея даже приподнять голову. Беглец, дрожащий за свою шкуру.

Проклятая судьба!.. Что-то давит в груди. Слезы боли и обиды навертываются на глаза. На лбу набухают синие жилы, дрожат руки. Наброситься бы на них — и больше не видеть этих унижений, издевательств и ужасов… Но инстинкт жизни сильнее злобы и жажды мщения. Кажется, что крепкая рука удерживает его на месте. Ничтожный, беспомощный и жалкий, как раздавленный червяк, остается он лежать, распластавшись на снегу.

Чувство унижения и беспомощности пригибает его к земле. Хоть бы остаться так лежать и больше не подниматься, не показываться никому на глаза, спрятаться от самого себя… Пронизывающий холод напоминает, что пора вставать и идти.

«Куда?» — задает он себе вопрос. Дома у него больше нет… В Гайлены идти нельзя — там, наверное, оставлена засада. К знакомым? Кто захочет теперь впустить его, когда барон рыщет по всей волости, наводя страх и ужас, терроризируя всех. Да смеет ли он тянуть кого-нибудь за собой в беду?

Его будто бросили в пустыне или на необитаемом острове, где дикие звери подстерегают со всех сторон. На большак нельзя, там можно нарваться на драгунский патруль. Проселки, тропинки, канавы — все занесено снегом. Он то и дело проваливается по пояс. Снег набивается за голенища сапог. Промокшие ноги мерзнут.

Пустынно, будто все вымерло. Мартынь поднимается на холмик. Никого — ни единой живой души, ни звука. Отсюда виднеются три усадьбы. Домишки под тяжелыми заснеженными крышами будто припали к земле. Ни одна труба не дымится.

Он пересекает луг и взбирается на другой холм, поближе к лесу. Отсюда хорошо видны Гайлены. И там никого, — пусто и тихо. Где-то за опушкой леса воет собака. Воет протяжно, будто жалуется, плачет. Потом и она умолкает. Тишина…

Давняя дорога лесорубов, изгибаясь вдоль косогора, исчезает в лесу. Мартынь идет по ней.

Дорога занесена. Но под ветвистыми елями снег неглубок, идти легко и приятно. На снегу следы лисиц и других зверьков помельче. Человеческих следов не видно. Ему, который привык жить среди людей и лишь в сутолоке и в борьбе дышать полной грудью, теперь приятно сознавать, что на много верст кругом только безобидные зверьки да лесная тишь.

Думает о своем старом друге Гайлене. Вспоминает юность, когда Гайлен был его единственным учителем и наставником. Мартынь перерос его, ринулся в бушующую пучину жизни, куда Гайлен и не думал соваться, но он никогда не забывал старого учителя. Что-то восторженно сентиментальное, похожее на первую любовь сохранилось в нем к этому правдивому, честному человеку. И вот теперь Гайлен валяется в подвале замка во власти мучителей и убийц… По чьей вине?

Мартынь энергично трясет головой. Что это лезет в голову несуразное ощущение виновности? Вина и грех, раскаянье и отпущение грехов… Все это из тех сотен разнообразных чувств и переживаний, которые изжиты, выброшены за борт. Разум и воля оживают только в действии. Сознание великого долга увлекает на борьбу, где забывается все ничтожное и личное — все мелочное и мерзкое. Однако в тяжкие минуты одиночества старый отвергнутый мир вновь хватает тебя костлявой рукой. Отовсюду тянутся цепкие мохнатые щупальца, и никуда от них не деться. Они, точно тяжелые комья грязи, налипают на ноги, сковывают, лишают сил.

Цериниете всю ночь проводит у постели Робежниека. Не столько из сочувствия, сколько для того, чтобы не упустить момент его смерти и прибрать к рукам то, что получше. Стащить у живого — великий позор, а забрать вещи покойника совсем не грешно. Да и наследников, почитай, у него не осталось. Один сын — богач. Зачем ему эти лохмотья? Второй — бродяга, социалист… Тому и подавно не нужно. Они ведь и так довольно награбили. Из одних имений сколько всего понабрали. Да еще те миллионы, из Японии!..

Весь вечер, бубня себе что-то под нос, она хозяйничает в комнате, складывая вещи в одну кучу. Робежниек лежит, закрыв глаза, и, не переставая, тихонько, жалостливо стонет. Словно бы не от боли, а скорей просто так, по дурной привычке. Цериниете это нисколько не тревожит. Мало ли она покойников перевидала! К тому же она еще и глуховата. И все звуки кажутся ей только отдаленным равномерным гудением.

Среди ночи со стариком происходит нечто странное. Цериниете просыпается и слышит, что он разговаривает. Еще вечером пробовал заговорить, но тогда она не услыхала, да и некогда было прислушиваться. Лежал бы уж себе спокойно — мало ли что ему взбредет в голову. Все равно ничем уже не поможешь. Но сейчас даже до нее доходит. Старик все говорит и говорит без умолку.

— Спи, спи себе, — бормочет она, — чего зря трещишь.

Сидя на стуле, Цериниете пробует уснуть. Но больной не успокаивается. И речь его какая-то странная. Иное слово доносится совсем ясно, а затем будто что-то жует во рту, не догадаешься, что он хочет сказать.

— Ну чего тебе? Чего? — с досадой допытывается она. Ох, как спать хочется. Робежниек что-то говорит ей, а она, не слушая, все приговаривает: — Ну да… ну да… Хорошо. Спи уж.

Стоит ей закрыть глаза, как она вновь слышит, на этот раз совсем отчетливо:

— Мартыня… тут нет? Где Мартынь?

Ага!.. Наследников зовет… Сразу же у Цериниете и сон пропал.

— Откуда я знаю!.. Может, уже поймали! Кругом ищут. А схватят, так повесят.

Робежниек то ли не слышит, то ли не понимает. Может быть, думает совсем о другом. А может, сам не знает, что говорит.

— Гороховой соломы не надо давать. От гороха брюхо пучит у ней…

Цериниете догадывается: это он о годовалой телке.

— Тоже мне… Знай спи себе и другим спать не мешай.

Старик тяжело дышит.

— Там… на полке желтая мисочка была. Посмотри, может, и ее унесли.

— Тут она, тут, — не оглядываясь, ворчит Цериниете.

Керосин в жестяной лампочке весь выгорел. Огонек съеживается, потрескивает и, помигав, совсем гаснет. Лишь уголек на конце фитиля еще долго тлеет.

— Где же свечи! — задыхаясь, ворчит Робежниек. — Столько свечей и все гаснут…

«Ага… — думает про себя Цериниете. — Теперь уж скоро конец».

Она натягивает платок на самые уши. Прячет руки под передник и засыпает.

Робежниек все говорит. Торопливо, захлебываясь, будто ему надо успеть обо всем на свете расспросить и рассказать. Постепенно голос становится глуше и стоны все реже. Но он не умолкает. К утру губы его едва внятно шепчут что-то.

Проснувшись на рассвете, Цериниете ничего не слышит. Проворно склоняется она над стариком. Умер? Нет, еще дышит. Только умолк и даже стонать перестал. Временами и дыханье совсем незаметно, но потом вдруг грудь начинает вздыматься часто, судорожно, со скрипом.