— Все?

— Если на Карлинской мызе не уничтожены конторские книги, можете по ним проверить.

Карандаш ротмистра будто нехотя отмечает что-то.

— Пойдем дальше. Кто поджигал и грабил имение?

— В то время меня уже выгнали оттуда, и я ничего не видел.

— Да, но ведь здесь каждый день происходили митинги и сходки. Люди шли толпами. Кто руководил и распоряжался?

— На митинги и собрания я не ходил, а из случайных разговоров на дорогах сделал вывод, что вожаками были люди пришлые.

Лицо офицера сделалось пунцовым. Седые усы зло топорщились.

— Одно и то же я слышу сегодня шестой раз. Будто все сговорились. Выработали систему лжи. Но провести меня не удастся. Руководители должны быть именно из местных людей, которые лучше знают имения и все условия. Поджоги и грабежи — дело окрестных жителей.

— Господин ротмистр, вы же сами стараетесь доказать, что восстанием руководила некая организация. Она могла действовать дальновидно. Подстроить так, чтобы местные не жгли имений сами.

Ротмистр начинает тяжело дышать.

— Сегодня слышу это уже шестой раз. И предвижу, что мне могут преподнести то же самое и в двенадцатый; тогда я возьму на заметку и самих рассказчиков. Пожалуй, разговоры о чужаках кому-то нужны, чтобы помешать мне в толпе их знакомых разглядеть тех, кого надо бы допросить. Мне доподлинно известно, что в каждой волости существовал свой комитет социалистов, который всем распоряжался. Мартыня Робежниека знаете? Он-то, кажется, не пришлый?

— Он здешний. Брат моего зятя. Но, насколько мне известно, последние годы он жил в Риге.

— А по моим сведениям, он сейчас находится здесь. Вы этого не знаете?

— Разрешите напомнить, что я лишь несколько часов назад вернулся домой.

— Гм… Вы вообще очень мало знаете. Подозрительно мало, господин Мейер. Меня начинает интересовать ваше близкое родство с упомянутыми Робежниеками. Не могли же вы не знать, что старший Робежниек один из главарей банды социалистов. Непонятно, как учитель Робежниек мог стать вашим зятем?

— Об этом спросите мою дочь, господин ротмистр.

Фон Гаммер бросает карандаш на стол и засовывает руки в карманы брюк. Он далеко вперед вытягивает из-под стола ноги, выпячивает стиснутую тужуркой грудь и нервно постукивает локтями по подлокотникам кресла. Глаза за сверкающими стеклами пенсне моргают, кадык вздрагивает, как застрявший в горле ком, который ему не под силу проглотить.

— Странные дела творятся в здешней волости. В других местах заранее готовы все сведения — даже больше, чем нужно. А тут немыслимо добиться самого необходимого. Оказывается, даже те, кому доверены имения, ничего не знают о грабителях и поджигателях. Вдобавок их еще связывает близкое родство с самыми опасными главарями социалистов.

— Если у вас есть против меня какие-нибудь подозрения, господин фон Гаммер, скажите открыто. Я думаю, что человеку, которого преследовали революционеры, который был арестован ими, бежал и скрывался, нечего утаивать.

Ротмистр как будто смягчается и, чуть склонив голову набок, произносит доверительно:

— Посоветуйте, как нам поймать Мартыня Робежниека? Мы абсолютно точно знаем, что он прислан сюда Федеративным комитетом, чтобы создать преступные банды для нападения на войсковые части. Крушение и обстрел поезда, несомненно, его рук дело. Удрать он никуда не мог и скрывается где-то здесь. Есть люди, которые его прячут. Все попытки поймать его до сих пор остаются безуспешными.

— Позволю себе усомниться, господин ротмистр, в том, что вы употребили достаточно усилий на поимку Мартыня Робежниека. Часто старания наши направлены туда, где ничего революционного и в помине не было.

— Вы что имеете в виду?

— Хочу только напомнить вам, что старый Робежниек, отец Мартыня, убит самым бесчеловечным образом…

— Попрошу вас не забываться, когда речь идет о войсках его величества, выполняющих свой долг.

— Разрешите мне усомниться и в том, что в понятие долга входит убийство одного из самых кротких и богобоязненных стариков на свете. Каким еще долгом объясните вы то, что при этом сожгли усадьбу, принадлежащую даже не ему, а имению?

— За то, что делалось до сегодняшнего дня, я лично не отвечаю. Однако вполне понимаю. Мы должны действовать быстро и беспощадно. Могут пострадать и менее виновные — ведь совсем невинных, тут нет. В отдельных случаях расправа на месте ничего не дает, а вообще это безусловно целесообразно. Повиновение надо вдалбливать в головы. Выжигать каленым железом, чтобы вовеки этим дикарям не приходило в голову поднимать руку на тех, кто хотел сделать их людьми. На тех, кто всегда берег и охранял крохотный огонек культуры среди моря тьмы, низости, подлости и неблагодарности.

— Вы ведь уйдете отсюда, господин ротмистр. Подумайте о тех, кто останется; вы как будто ради них применяете все эти… строгости. Сожженные усадьбы с обвалившимися трубами годами будут напоминать нашим крестьянам о пережитых бедствиях. Так вы не искорените стародавнюю вражду, а, наоборот, загоните ее вглубь. Поверьте мне, старому, много пережившему человеку. Я знаю наших людей и здешние условия.

Подняв руку, фон Гаммер прерывает его:

— Можете идти, господин Мейер. Ничего дельного вы не сообщили, а поучения ваши мне ни к чему. Но мы еще увидимся. Надеюсь, тогда вы будете разговорчивей…

На дворе пасмурно, темно и ветрено.

Мейер шагает по занесенной снегом дороге и невольно ежится. Холодно и от студеного ветра и от того, что он сейчас услышал.

Мерещится ему, что земля покрыта черным саваном и никогда уже не оживет, не увидит в ясном небе мерцания звезд. Не вспыхнет на востоке алая утренняя заря, и не вспорхнут ввысь белые дымки тихих усадеб.

Зачем понадобилось опустошать эту скромную землю зеленую, где жили в довольстве и барин и батрак. Если кому-нибудь приходилось потруднее, он подтягивал пояс, но кое-как перебивался. А все-таки жил лучше, куда лучше, чем теперь.

Из мрака выплывает какой-то бесформенный силуэт; он медленно приближается. Мейер останавливается и ждет. Ничуть не страшно. Мелкому страху больше нет места на объятой ужасом земле. Те, кого следовало бы ему бояться, сами, как затравленные звери, прячутся в лесах, в одиноких сарайчиках по лугам.

Мартынь Робежниек. Он, по пояс в снегу, выбирается на дорогу. Руки засунуты в карманы. Голова втянута в плечи. В темноте он кажется сутулым, сгорбленным.

— Не напугал вас? — спрашивает он. Голос от стужи заметно охрип. — Я знаю, что вы идете из имения.

Мейер улыбнулся бы, не будь ему так тяжело.

— Вы все еще в старой роли. Когда же вы, мечтатели, очнетесь? Ворон на заборах да воробьев под крышей — тех вы еще можете напугать.

Мартынь топчется, отогревая озябшие ноги.

— Вы идете из имения — от вновь присланного… Что же там слышно?

— Хорошего? Для вас, к сожалению, ничего. Пощады не ждите. Готовьтесь к самому худшему. Или вы действительно хотите узнать: что нового? Увы, нового ничего. Все это вы уже давно знаете.

— Вам пришлось помогать в составлении списков?

— От меня требовали. Но я отказался от подобной чести.

— Хотите уверить меня, будто внезапно стали на сторону революционеров и даже защищаете их?

— К чему мне вас уверять? Просто я избегаю ненужного риска. Шпиком и предателем я никогда не был, хотя вы так обо мне думали. Не буду я никого предавать. Во-первых, потому, что каждый предатель прежде всего портит жизнь себе и своим близким. Во-вторых, потому, что, даже скрываясь от преследований, вы способны отомстить предателю. И, наконец, потому, что мне опротивели убийства, пожары, насилия с одной и с другой стороны. Я начинаю задыхаться от запаха крови и дыма.

— Ничего не поделаешь, — хрипло произносит Мартынь. — Такова борьба. В борьбе всегда один наверху, другой внизу. Сейчас мы побеждены. Но мы не плачемся. Знаем: пока так тому и быть.

— Игра воображения. Какая борьба? Пока у вас не было противника, вы бахвалились своими кремневыми ружьями да тремя шашками, отобранными у станционного жандарма, урядника и почтальона. А с кем вы теперь сражаетесь? Просто началась охота, в которой вам отведена роль зайца. Право же, смешно, когда заяц, чей след утеряла собака, говорит, что он борется за свою жизнь.