— Я думаю, что организация масс и является единственной целью, ради которой мы выступаем. Разве и сегодня, и вчера, и раньше — мы трудились ради иной цели? Разве вся наша пропаганда и агитация, а в конце концов и вся организаторская деятельность от начала до конца не служат той же единственной цели? Что же ты защищаешь и против чего возражаешь? Против всей системы или против отдельных методов работы? Быть может, против самой сути нашей пропаганды? Нужна ясность. Мы должны знать: стоим ли мы в одном ряду, как товарищи, или мешаем друг другу.

Ян слушает и не может понять, о чем они спорят. Но в известной мере он даже рад. Оказывается, не его одного, как он думал, терзают сомнения. Он как бы вырастает в собственных глазах… Приходят еще двое. Один совсем молоденький, в гимназической фуражке с отодранным гербом. Другой — худой, со свалявшейся бородкой, видимо недавно освобожденный из тюрьмы.

— Да, ясность нужна, — веско произносит Мартынь. Глаза его, привыкшие разглядывать толпу, скользят по комнате, не задерживаясь ни на ком из присутствующих. Ян исподтишка наблюдает за братом и видит, что взгляд его наконец остановился на портрете Лассаля. — Впрочем, не всегда громкие, веские слова вносят ясность. Трибуна вынуждает нас говорить громко и смело. Но ради правды, ради нашего великого дела нам следовало бы хоть на миг замолкнуть и призадуматься.

Стоящий у стола проверяет, все ли пуговицы пальто у него как следует застегнуты. Он глядит на заросшее лицо собеседника и с видимой досадой пожимает плечами.

— Куда ты клонишь? Не начать ли и нам пропаганду индивидуалистического самосозерцания, философской рефлексии и пессимизма? И это сейчас, когда силы мобилизованы и массы готовы к последнему решительному удару, от которого рухнут остатки старого строя?

— О чем вы спорите? — спрашивает юноша. Но никто его не слушает.

— Массы готовы к последнему удару, я это тоже признаю. — Взгляд Мартыня по-прежнему неподвижен. — Тут-то и главная ошибка. Легко сказать: последний удар. Гораздо труднее сознаться, что мы говорим неправду. Кто из нас уверен, что этот удар будет последним? Кому неизвестно, что борьба еще у истоков, — может быть, в разгаре, но никак не на исходе. Старая власть дезорганизована, но не уничтожена, она собирает силы быстрее и уверенней, чем мы. Кто этого не видит? Не для решающего удара должны мы готовить массы, а для организованной, длительной схватки. Не искусственно раздувать пламя романтических восторгов, а правдиво показывать действительное положение вещей. Надо воспитывать настойчивость, терпение, готовность к жертвам и выдержке в борьбе, исхода и сроков которой никто не может предвидеть. А что делаем мы? Товарищи, что мы делаем? Я не хочу сказать, что наша пропаганда неверна в своей сути. Не буду спорить ни о системе, ни об отдельных методах. Но нам чего-то недостает — это мы все чувствуем. Порой романтические порывы могут увести в сторону от реальной действительности. И ох как горько это отомстит за себя.

— Одно воодушевление толпы еще ничего не дает, — порывисто замечает юноша. — Нам нужна дисциплинированная вооруженная сила.

— Она тоже необходима. Однако разрозненных маленьких летучих боевых дружин недостаточно. В отдельных случаях значение их неоспоримо. Но беда в том, что в массе укореняется неверный взгляд. Ее приучают полагаться на вооруженные дружины и забывать, что она сама — решающая сила… В действительности тот же культ героев и спасителей, только в несколько расширенном виде. Спаситель и вера в него…

Товарищ с досадой отталкивает локтем стакан и встает.

— Ты говоришь о реальной действительности. Где она? Почему ты нам ее не покажешь? Я не вижу ничего реального в твоих речах, я слышу только сетования усталого, раздраженного пропагандиста. Это пессимизм, расстроенные нервы, сомнение, малодушие. Да, малодушие, товарищ Мартынь! И не мне бы говорить тебе… Подумай сам. Как все это иначе назвать?

В разговор вмешивается бледный человек с бородкой. Губы у него дрожат. Он заикается — слов почти не разобрать. Вероятно, тюрьма надломила его не только физически, но и духовно.

— Напрасно ждать, что массы целиком или хотя бы в большинстве согласятся идти на жертвы… Массы можно увлечь только практическими лозунгами. Кусок хлеба и мяса для них значит больше, чем самая яркая идея.

Мартынь вновь озирает комнату.

— Яркая идея… Самопожертвование… всегда и всюду одно и то же. Сектантство, верования, пророки. Мученики и спасители.

— Однако ведь и ты с нами. Проповедуешь то же, что и мы… Как это назвать? Разве мало вносится дезорганизации извне? Неужели мы уже докатились до того, что сами создаем трения и разлад внутри? — Голос говорящего совсем осекся. Он даже не откашливается и, шагнув к двери, останавливается, как бы поджидая остальных.

Ян чувствует неловкость. Будто и он в какой-то степени виновен в разногласиях, так резко вспыхнувших здесь. Он встает и пробирается к двери. К его удивлению, Мартынь идет следом.

Некоторое время они шагают молча.

— Тебе, может быть, неприятно… — начинает Ян. — Конечно, неприятно, что я опять о том же. Но, мне кажется, это тебе же на пользу. По-моему, ты сам еще не уяснил себе… Скажи, как это с подобными сомнениями и скептицизмом ты еще способен выступать? И как выступать! Я видел тебя сегодня на холмах… Толпа ловит каждый твой жест, каждый взгляд. Ты можешь вести ее, куда хочешь. В словах твоих такая убежденность, такое воодушевление… И вдруг? Как это понять? Что за двоедушие? Сегодня или, может быть, раньше появилась эта трещина? Как ты сам смотришь на свое поведение? И как должны расценивать его твои товарищи? Долго ли ты думаешь так лавировать?

Ян расспрашивает с интересом, но без волнения. Единственное, что заставляет голос его дрожать, это прорвавшееся наружу любопытство и мелочное злорадство по случаю того, что этот уравновешенный, непреклонный и гордый человек, его старший брат, теперь тоже мечется в вихре сомнений, не находя выхода. Ничто так не усиливает сознание собственной силы, как слабость другого.

Взглянув при свете фонаря в лицо брата, Ян умолкает. По всему видно, что мысли Мартыня витают где-то далеко. Возможно, он даже не слышал его. Попросту не замечает, что младший брат идет с ним рядом… Ян с досады стискивает зубы.

Мартынь ежится и машинально поднимает воротник пальто.

— Северный ветер… — бормочет он на перекрестке, увертываясь от бушующего снежного вихря. Теперь и с подветренной стороны поземкой наносит снежные гребни. То и дело ноги погружаются в мягкий снег, к подошвам липнут тяжелые комья. Камни мостовой обледенели, стали скользкими.

«Северный ветер…» Что он этим хочет сказать? Ян сбоку поглядывает на брата. Сомнений нет… Мартынь даже не замечает, что кто-то идет с ним рядом. И Яна вновь охватывает давнее ощущение. Как в те дни, когда он, беспомощный юнец, шел рядом со старшим братом, знающим свою цель и поэтому смелым и сильным.

Ян старается думать о другом, но не может. Интересно, далеко ли собрался Мартынь. Ян искоса смотрит на брата. Тот все идет… и вот они уже на пороге квартиры.

Хорошо, что Мария пошла к тете. Деверя она терпеть не может. Чувствует неодолимое отвращение к этому чуждому, мрачному, как ей кажется, подозрительному и злому человеку. Но Мартыню безразлично. В пальто и шляпе садится он на диван. Налипший на сапогах снег тает. На паркете две темные лужицы… Хорошо, что нет Марии.

Ян старается усидеть спокойно на табурете у пианино.

— Мы собираемся вернуться в деревню, — начинает он. — Завтра или послезавтра лошади будут здесь. Мейер уже предупредил. Может быть, ты поедешь с нами?

Мартынь делает вид, что не расслышал. Ян хмурится. И тут Мартынь вдруг отвечает на вопрос, о котором спрашивавший уже давно забыл.

— Как понять?.. Понять легко. Но одно лишь представление не дает ни ясности, ни точности. А главное — представление не способно соединить мысль и слово, познание и мечту. Мы люди переходной поры. Мы — те, которые возомнили себя вожаками, и те, кого нужно вести, — словно склеены из двух частей. Рассудок твердит одно, инстинкт требует другого. Мы можем и так и этак. Путы старого мира въелись по самые кости и мешают нам идти иным, новым путем.