— Можешь представить, Вячеслав Абакашин не едет, — объявила Нина Сергеевна, с холодным укором взглянув на Настю сквозь очки, как будто именно Настя виновна в отказе Абакашина ехать.

— Так подвести в последний момент! В горкоме, гороно — всюду известно…

— Но ведь только он… — несмело перебила Таня Башилова.

В качестве секретаря комитета она чувствовала себя ответственной за некомсомольское поведение Вячеслава. Но Нина Сергеевна слишком уж тяжело реагирует. Как будто разразилась невесть какая катастрофа. Ну, отказался Абакашин, ну и что? Другие-то едут! На одного человека меньше, и только.

— В горкоме, гороно — всюду известно, что десятый класс едет всем коллективом, — не слушая Таню, продолжала Нина Сергеевна. — В том-то и смысл, что всем коллективом! Один отказался, и уже не то впечатление. Уже не то.

Она гневно шагала по комнате. На ее цветущем, с правильными чертами лице льдисто поблескивали стекла очков.

— Таня, ты заняла неправильную позицию как секретарь комитета, — говорила она, отчеканивая каждое слово. — Ты выражаешь настроение комсомольцев, у вас примиренческие настроения. Нельзя, вы не имеете права! Надо на Абакашина повлиять, возмутиться по-комсомольски! Надо срочно принимать меры, а не сидеть сложа ручки, а не мириться с дезертирством и срывом общего дела.

— Какие же меры? Вячеслав говорит, у него есть причины, — робко вставила Таня.

— Дезертир всегда найдет себе оправдание.

— Но, Нина Сергеевна, ребята добровольно едут. В конце концов, и без него обойдемся! Не хочет, как хочет, — ответила Таня, все больше робея от холодного тона учительницы.

Она не знала, как повлиять на Абакашина, ведь сама-то она на стройку не ехала! Она только перешла в десятый класс.

— Вот Настя, хотя и не член комитета, могла бы поагитировать Славку. Или Димка Лавров, он бригадир. А вот и Димка, легок на помине!

Димка прибежал с мокрыми волосами и обмотанным вокруг пояса сырым полотенцем. Должно быть, он только с купания, от; самой реки мчался бегом. Вбежал, стоп! Димка, ты совершенно не умеешь таиться. Все твои чувства прямо так и написаны на темном от загара, худом, ребячески открытом лице!

— Настя! Вот не думал тебя здесь застать!

— Следовало бы поздороваться сначала с учительницей, — сухо заметила Нина Сергеевна.

— Извините, Нина Сергеевна, здравствуйте! Таня, здорово! А я случайно забежал по дороге. Что тут у вас?

Таня сконфуженно покачала головой: «Ах и не спрашивай!» — и отвернулась к окну.

— Вячеслав Абакашин отказался ехать, вот какие у нас происшествия, — сообщила Нина Сергеевна, блеснув на Димку очками.

— Вот так чепе, — озадаченно протянул он, занося пятерню к макушке. И не донес. Остановило выражение Настиных глаз. Она глядела так жалко, почти плача, словно ужасно в чем-то была виновата. Он испугался. — Настя! — позвал он.

Теперь и Таня с Ниной Сергеевной заметили: Настя не похожа на себя.

Настя шла в школу, думая, что расскажет в комитете об уходе отца. Всю дорогу твердила себе: «Только не плакать. Только бы выдержать и не заплакать». Но, узнав о Вячеславе Абакашине и увидев учительницу и ее ледяные очки, она поняла, что не может сказать. Хоть убивайте, не может.

Она стояла посреди комнаты, точно в ожидании суда, свесив руки вдоль тела, и Нина Сергеевна, поправив очки, проговорила с нервным смешком:

— Как я догадываюсь, новое чепе!

— Что с тобой? — шагнув к Насте, спросил Димка.

Загар схлынул у него с лица, скулы туго обтянулись бледной кожей, и стала очень заметна худая, вытянутая, как у гусенка, шея.

— Настя?!

Димка на нее наступал, она невольно попятилась к двери.

— Говори! Что? — грубо, как брань, отрывисто выговорил он.

— Я тоже не еду, — сказала она.

У нее вырвалось «тоже»! Она похолодела, у нее слиплись губы.

— Но ведь это развал! — ахнула Нина Сергеевна, растерявшись до жалости. — Накануне отъезда? А завтра обещали в газете статью. Это развал! Это распространится мгновенно, как эпидемия гриппа. Мы никого не соберем завтра к поезду. Что у нас происходит? Дружбы, амуры. А дело? А комсомольская честь?

— Настя! Идем! — тихо позвал Димка. Он взял ее за руку, осторожно, словно больную. — Ничего не известно, не бейте в набат, погодите. — Это относилось к Нине Сергеевне. — Идем, Настя.

Он вывел ее из комнаты комитета и, не отпуская руки, сбежал, увлекая ее за собой, вниз по лестнице, в вестибюль, из школы на улицу.

— Верно?

— Да.

Димка выпустил Настину руку, развязал на поясе полотенце и вытер лоб, усеянный каплями пота. Он мгновенно дурнел, когда в нем гасло оживление, становился почти невзрачным.

Они шагали молча, не замечая, что направляются по привычке к Откосу. Река делала под Откосом крутую петлю и уходила от города в синеватые от знойной дымки луга.

Над Откосом белеют тонкие стволы березовой рощи. Даже в тихие дни здесь летит ветер, неся с реки свежесть.

— Не обижайся на Нину Сергеевну, она немного сухарь, но деловая. На нее можно положиться в серьезных вещах, — заговорил Димка. — Может быть, до тебя дошли сплетни?

— Какие сплетни?

— Ну, вроде того, что Нина Сергеевна сказала… про амуры. Не придавай значения. Изнервничалась, а тут сюрприз за сюрпризом. Постой! — воскликнул он. — Ты «им» все рассказала, «они» испугались и боятся тебя отпускать? Оттого?

— Ничего я «им» не рассказывала.

— Что же тогда? Какая муха тебя укусила? После всего… чтобы ты не ехала, после всего?

«Признаться?» — тоскливо думала Настя. У нее не поворачивался язык. Сейчас — нет. Напрасно она прибегала в школу. В горкоме и гороно известно, что десятый класс едет всем коллективом, и напрасно она встретилась с Ниной Сергеевной. Вечером, может быть, Настя признается Димке. Или завтра. Она еще не привыкла, что папа ушел. Надо привыкнуть. Никак не выговорить вслух. Как трудно, как трудно рассказать об этом Димке! Он любил приходить к ним по воскресеньям, когда вся семья в сборе. Наряжался в лучшую рубашку и галстук и приходил праздничный, аккуратно приглаживая волосы, страшно довольный, когда удавалось по-взрослому пофилософствовать с отцом на какую-нибудь серьезную тему.

«Здорово у вас. Умно как-то, дружно. Завидно даже!» — признавался он Насте.

У него-то ведь нет отца, сирота от рождения, с первого года войны…

— Все-таки я поговорю с Аркадием Павловичем, — после паузы решительно сказал Димка.

— Ни за что! — ужаснулась Настя.

— Поговорю обязательно. Я его уважал… Помнишь, весной мы слушали лекцию о призвании врача? Я даже пожалел тогда, что у меня нет влечения к медицине, честное слово, так заманчиво он рассказывал! Я тогда убедился, что без романтики не жизнь, а мертвечина. Он окончательно меня убедил. Он по-настоящему идейный, а главное, чувствуешь: не казенный человек. Если даже у него разлад слова с делом…

— Меня никто не отговаривал ехать, — перебила Настя. — Сама поняла: не могу.

Димкины слова подняли в ней стыд и нестерпимую боль, хотелось убежать, спрятаться, никого не видеть! Что за человек ее отец? Сегодня утром все ее прежние представления об отце рухнули. Настя не знала, какой он.

— Неужели действительно ты не едешь? — спросил Димка.

Они стояли на краю Откоса. Внизу лениво голубела река; рыбачья лодка прибилась к берегу, рыбак в соломенной шляпе похож был на гриб. Было тихо, мирно. Был ясный, ласковый день.

— А все, о чем мы мечтали? — спрашивал Димка. — Я думал, ты самая лучшая на свете, необыкновенная! И другие девочки идут на трудности, но тебя я считал необыкновеннее всех. Если ты разочаровалась во мне… ведь стройка остается? Так может поступить только плохой человек. Только самый неверный. Только дрянь, — упавшим голосом выговаривал Димка, страшно бледнея, даже губы стали иссера-бледными. — Дрянь!

Он отрезал ей все пути. Теперь никто не заставит ее рассказать о том, что случилось, не станет она защищаться!