Возвращаются при луне. Лодки бесшумно скользят мимо залитых лунным блеском песчаных обрывов берега. По бортам журчит вода, а в задней лодке играет на скрипке крепостной музыкант. Луна, музыка и журчание воды — все это полно очарования, а Сереже почему-то грустно. Он хмурится, сдерживая слезы. Тогда Соня, черноглазая девочка, дочь Капниста ласково трогает его за плечо и шепчет:

— Что с вами, Сережа?

Лодки причаливают к пристани. Мерцающие на горе огни освещенного дома зовут наверх — туда, где гостиная уже готова для танцев. Семен, старший сын Капниста, садится за клавесины. Матвей приглашает Соню, Алеша вертит Катю Муравьеву, а Сережа думает о том, какая разница между этим вольным весельем и подневольными танцами там, на берегу.

Как будто целые годы отделяли Сережу от времени его учения в Париже. Пансион Гикса, где он восхищал всех своими стихами на латинском языке, голубоглазый Анри, Наполеон — все это было когда-то давно-давно. Теперь перед ним была не та Россия, в праздничном одеянии, которая занимала его воображение, а Россия настоящая — в ее рабском, нищенском виде. Но он любил и эту Россию — и, может быть, даже еще сильнее, чем раньше, потому что видел, что она несчастна.

— Будем любить отечество таким, как оно есть, — говорил он старшему брату, когда тот предавался отчаянию. — А если око несчастно, то мы все силы посвятим для того, чтобы избавить его от несчастья. Не правда ли, Матюша?

Новые впечатления нахлынули в его душу, когда он освоился с русским языком и начал читать русские книги. Он находил здесь свое, русское, родное, что действовало на него особенно глубоко, так как выражено было в свежих для него звуках русского слова.

Он и Матвей знакомились с русской стариной по сочинениям Михаила Никитича Муравьева, недавно умершего своего дяди. Они оба плакали над «Бедной Лизой» Карамзина и рисовали себе картину древней новгородской вольности по карамзинской «Марфе-посаднице». Вольное новгородское вече, где каждый имел право голоса, представлялось им в радужных, поэтических красках.

Матвей любил мечтательные баллады Жуковского, а Сережу привлекали больше суровые стихи Державина с их мужественной правдой и гражданским пафосом. Гуляя иногда один по зеленой степи, окружавшей Бакумовку, он с чувством декламировал полные благородного гнева державинские строки, обращенные к «земным богам» — «властителям и судьям».

И он поднимал кверху руку со сжатым кулаком, как 6ы угрожая кому-то.

В старом отцовском шкафу в Бакумовке Сережа отыскал заветную — очевидно, бережно хранимую — книгу в зеленом сафьянном переплете: «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. На титульном листе книги была дарственная надпись: «Любезному Ивану Матвеевичу Муравьеву. Да не зачерствеет сердце твое в суете светской! Александр Радищев. Санкт-Петербург, 1790 года, майя 20 дня». Эта надпись делала книгу особенно дорогой и близкой для обоих братьев. Сережа и Матвей читали ее но очереди вслух в уединенной беседке на самом краю села, и уже первые строки посвящения: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала» — так поразили обоих, что они долго не в состоянии были произнести ни единого слова. В этих строках было все то, что они чувствовали сами.

Глава «Зайцово»… Нет, это не выдумка — сама жизнь глядит из книги во всей своей жестокой правде. Некий асессор, нажившийся на взятках и получивший по чину дворянство, приобрел имение и, сделавшись помещиком, грабит и истязает крестьян. Один из его сыновей задумывает похитить крестьянскую девушку-невесту и для исполнения злодейского замысла призывает двоих своих братьев. Но жених этой девушки вместе со стариком отцом отбивает ее, хватив одного колом по спине, а другого по голове. Барин-асессор велит привести виновных к себе. «Как ты дерзнул поднять руку на твоего господина? — подбоченившись, кричит он на жениха. — А невеста твоя будет у меня судомойкой, ты ее больше не увидишь». И он отдал обоих — жениха и его старого отца — своим сыновьям на расправу. Они секут их, бьют палками. Жених мужественно терпит побои, но, увидев, что молодые господа уже тащат его невесту в барский дом, а она кричит, выхватывает ее из рук негодяев и бросается вместе с ней за ворота. За ними погоня. Их уже настигают. Жених выдергивает доску из забора, чтобы защищаться. На подмогу ему сбегаются крестьяне. Тогда выскакивает сам старый асессор с палкой и так ударяет одного из крестьян, что он падает без чувств на землю. Это служит сигналом. Крестьяне окружают всех четверых господ и забивают их до смерти. И такова ненависть крестьян к своим тиранам, что ни один не хочет быть в стороне от этого дела. А на суде они упорно стоят на том, что убили всей деревней.

— Такое убийство не убийство, — прерывая чтение, говорит с волнением Сережа. — Такое убийство — подвиг самоотвержения. Ведь крестьяне знали, что их ждет!

Но дальше. Крестьяне отданы под суд. Им грозит казнь или вечная каторга. Но вдова-асессорша, оказывается, совсем не желает мстить за смерть мужа и троих сыновей. Она просит председателя уголовной палаты избавить крестьян от наказания, обещая, что накажет их сама, и даже предлагает ему взятку. Что движет ею? Человеколюбие? О нет — корыстолюбие: она боится потерпеть убыток, если сразу лишится такого множества крестьян.

— Да, крестьянин все равно что рабочий скот, — с горькой улыбкой замечает Матвей. — Скот денег стоит, и мужик тоже.

Сережа закрывает медленно книгу и долго не может опомниться, как человек, только что вышедший из душной тюрьмы. Он глядит как на что-то новое для себя на все кругом: на поле, освещенное розовыми лучами заката, на дубовую рощу вдалеке, на синеющие излучины реки.

«Правда, — думает он, — в нашем краю не слыхать о подобных злодействах, у нас на Украине еще не угасли предания вольности. Но язва рабства проникает и сюда…»

И он припомнил деревню помещика Щербака, которую им с Матвеем приходилось проезжать по пути в Обуховку, покосившиеся хаты с трещинами на стенах, гнилая солома на крышах… Все бедно, серо. Даже в праздник не увидишь ни нарядной свитки на парне, ни яркой плахты на девушке.

— Было у нас богато всего: и жита и пшеницы, — рассказывал им крепостной Щербака, старик пасечник, у которого они обыкновенно останавливались попоить лошадей. — А теперь — дывысь только! Пан Василь, пан Апостол — то все добри паны. А наш — не дай боже никому такого пана! На пашню всех посадил — почитай всю неделю на него работай. И за всякую дрянь гроши требует. Шматину глины щель замазать — давай гроши: моя, говорит, земля — стало, моя и глина. Солому на крыше заминыты — опять гроши. Даже и лелеки[12] улетели, ни одного нет на клунях[13]: не хочут на гнилой соломе гнездо деточкам строить. И мужики бегут каждый год. Погоди, и все разбегутся. Никому не дай боже такого пана!..

В августе, незадолго до дня рождения Сони, приехал в Обуховку Гаврила Романович Державин с женой, Дарьей Алексеевной.

Дарья Алексеевна — сестра жены Капниста. Державин в стихах зовет ее «Миленой». На вид Милена суровая и величавая светская красавица. Но в домашней жизни она проста и деловита: штопает и стирает чулки своего мужа и хлопочет вместе со своей сестрой по хозяйству. Дети Капниста любят ее и зовут тетей Дашей.

Державин в восхищении от Обуховки.

— Здесь все дышит поэтическим вдохновением, — говорит он то и дело.

Он проказит, как мальчик: припевает, присвистывает, передразнивает птиц, которыми наполнен обуховский дом. Жена Капниста питает к ним страсть.

После обеда он гуляет по саду, подхватив двух соседок — брюнетку и блондинку. Наклоняясь то к одной, то к другой, он говорит брюнетке, что ничего нет слаще поцелуя смуглянки, а потом, устремляя черный глаз на блондинку, рассказывает ей, как он полюбил одну белянку. Те отворачиваются, жеманятся и хихикают, бренча тяжелыми золотыми серьгами.