Та й вигукує.

На тiм боцi, на толоцi,

На турецькiм полi

Там вивернув чумаченько

Штири вози солi

  Песня настроила обоих на веселый лад. Маринке будущая разлука уже представлялась не такой долгой, а путь к Хаджибейским лиманам — не опасным. «Кондратка — казак лихой, ничего с ним в дороге не приключится. Вернется любый мой с солью, и будет на что свадьбу по закону справить», — думала она.

  Кондрата разлука с невестой волновала сильнее. Ему захотелось проститься с ней как-то особенно ласково, нежно. Он соскочил с лошади и бережно снял с седла девушку.

  За время своей работы в степи на покосе Кондрат окончательно излечил остатки хвори и окреп. Раны на груди и спине зарубцевались, мышцы налились молодой силой. Взяв на руки Маринку, казак уже не хотел отпускать ее. Он держал ее, крепко прижимая к груди. Как ни вырыва­лась девушка, как ни трепала его за русый чуб, в ответ он только улыбался и целовал, щекотал ей щеки темными по-юношески мягкими усами. Побежденная его ласковой силой, Маринка успокоилась и невольно сама обняла Кондрата за могучую загорелую шею.

– Ну, будет, будет, — взмолилась она, — будет…

  Кондрат понес Маринку к старой вербе. Здесь на берегу он склонился с девушкой над цвелой водой.

– Глянька-ка в заводь. Старые люди говорят, коли парубок и дивчина целуются и посмотрят в воду, то век им быть вместе! Ничего на свете их уже не разведет. Сам дед водяной с водяницами их заприметит и за них будет, — жарко зашептал Кондрат на ухо невесте.

  Они вглядывались в зеленоватую гладь воды, где отражались их лица. Вдруг Маринке показалось, что она и вправду увидела зеленоватые космы водяного.

– Ой, Кондратко, ой! Смотри, — завизжала она, показывая на тихо шевелящуюся бахрому болотных водорослей. — Дед, ей-богу, дед водяной волосья кажет…

  Но Кондрат, как ни всматривался в воду, ничего не увидел. И хотел он было уже посмеяться над девичьим страхом, как и в самом деле, будто в подтверждение слов Маринки, спокойная вода всколыхнулась и на поверхность всплыли огромные желтые пузыри.

  Казак невольно отпрянул от заводи. Маринка испуганно перекрестилась.

– И впрямь водяной нас заприметил. Теперь нам век неразлучными быть, — промолвил, улыбаясь, Кондрат. И Маринка, бледнея от испуга, повторила убежденно: Видно, вместе, Кондратко.

  На камыши легла золотая полоса вечернего света, когда они выехали из зарослей заводи в степь, направляясь в слободу. Оба были настолько заняты друг другом, что даже не расслышали, проезжая мимо кустов явора, тревожного шелеста его листвы. Не расслышали и тонкого свиста, внезапно раздавшегося сзади. Только острая боль от хлестнувшей по руке арканной веревки заставила Кондрата резко повернуть коня и выхватить из ножен саблю. В нескольких шагах от себя он увидел конных ордынцев, выскочивших из засады. Если бы он не поддерживал своей рукой Маринку, ее выдернул бы из седла метко брошенный из засады аркан. Только его рука помешала веревке затянуться на плечах девушки, и петля соскользнула… Маринка на какую-то долю секунды раньше Кондрата поняла, в чем дело, и, прежде чем ближайший из нападающих, пожилой татарин, вооруженный кривой саблей, подлетел к ней на своем коне, разрядила в него пистолет. Выстрел оказался метким. Татарин, вскрикнув, схватился руками за грудь, уронил оружие и скатился с седла.

– Поворачивай, Маринка, в камыши! — крикнул ей Кондрат.

  Девушка, услышав его слова, поняла, что единственное спасение от татар — это ускакать назад в заросли Ле­бяжьей заводи. Там ордынцам будет трудно их отыскать…

  Она помчалась к камышам. За ней устремилось несколько татарских всадников.

  Чтобы дать ей уйти от преследователей, Кондрат направил своего коня навстречу ордынцам. Он решил: лучше по­гибнуть самому, но спасти девушку. Его отчаянная решимость смутила татар. Поэтому, когда казак налетел на ближайшего всадника, тот попытался уклониться от встречи и повернул лошадь в сторону. Это решило его судьбу. Пролетая мимо струсившего ордынца, Кондрат приподнялся на стременах, сделал выпад всем корпусом и достал врага концом клинка. Кровь фонтаном брызнула из шеи татарина.

  Вздыбив иноходца, Кондрат повернул его к камышам. Но дорогу ему преградили два всадника. Оба они показались знакомыми Хурделице. Где-то он уже видел их. Но где? На это он сейчас не мог ответить, недосуг было копаться в памяти. Один из ордынцев, пожилой, толстогубый, яростно сверкнул маленькими черными глазами-бусинками, что-то вскрикнул и устремился на казака, чертя саблей круги над головой.

  Второй ордынец — молодой, с розоватыми рубцами на скулах, несколько приотстал и развернул своего коня во фланг Хурделице. «Хочет сбоку рубануть», — подумал Кондрат и решил не принимать неравного сабельного боя. Он перебросил свой клинок из правой руки в левую, высоко занес его, как бы для удара, в то же время пригнулся к гриве иноходца, вытянул из кобуры пистолет и выстрелил в голову толстогубого татарина. Тот замертво упал под копыта лошади.

  Казак хотел было угостить пулей из другого пистолета молодого ордынца, но татарин на полном скаку спрыгнул с коня, подбежал к упавшему и склонился над ним. Остальные татары с криком также бросились к ордынцу.

  Кондрат понял, что убил татарского военачальника, и, пользуясь замешательством врагов, поскакал к зарослям вслед за Маринкой.

  Острые камышовые стебли больно хлестали по лицам казака и девушки, мчавшихся вдоль берега заводи. Только убедившись, что ордынцы их не преследуют, Кондрат и Маринка остановили взмыленных лошадей.

  В тревоге провели они здесь несколько часов, пока не наступила ночная тьма, и только далеко за полночь круж­ным путем вернулись в слободу.

Крепко спал в эту ночь Кондрат, утомленный дневными тревогами. Под самое утро он проснулся от грохота. В узкое окно поноры уже просачивались тусклые лучи рассвета. Полутемная горница была наполнена стуком. С трудом разлепив веки, он увидел, что дубовая дверь, запертая на щеколду, дрожит от дюжих ударов.

– Эгей, кто там? — спросил он.

– Пугу, пугу, казак с лугу! — по-запорожски ответил знакомый мужской голос. И прибавил не то сердито, не то весело: — Я уже руки отбил, ударяя в дверь, — никак тебя, чертяку, не добудишься.

  Натянув шаровары и сапоги, Кондрат отомкнул щеколду. В дверь просунулось длинное веснущатое лицо Яшки Рудого.

– Я гостя привел. Татарин молодой тебя по слободе с рассвета шукает. Все спрашивает Кондратку. Вот я и привел его к тебе.

– Спасибо. А где ж он? — спросил Хурделица, уви­дев, что за спиной Яшки никого нет.

– Я его манил сюда, да он, видать, пужливый… С коня сойти и то боится, как бы его, мол, ненароком не заневолили. Ты сам выйди. Он у плетня дожидается, — пояснил Яшка.

 Кондрат накинул на широкие голые плечи жупан, опоясался саблей и вышел вместе с Яшкой из поноры.

 Трава во дворе была еще мокрой от росы и клубилась паром под лучами встающего солнца. За плетнем, в зелени кустов, чернела фигура всадника. Хурделица только глянул на его тонкобровое лицо — сразу признал в нем того ордынца, что вместе с толстогубым татарином пытался вчера преградить ему дорогу в камыши заводи. «Да ты не зря здесь», — подумал казак с тревогой и невольно положил руку на эфес сабли. Но первые слова гостя развеяли его настороженность.

– Салям, Кондратка! Салям, кунак! Не узнаешь? — сказал ордынец по-татарски.

 В памяти казака сразу встали картины встреч с пастушонком у татарского становища и Лебяжьей заводи.

– Озен-башлы, кунак! — крикнул удивленный Хурде­лица. Но в голосе его слышалась неуверенность. Нелегко было признать в степном воине юношу, которого он когда-то спас от клыков кабана.

– Ты таким джигитом вырос, что тебя и узнать мудрено, — сказал Кондрат. И взяв коня кунака под уздцы, проговорил решительно: — Слезай, лучшим гостем будешь! Слезай!