– Отныне ты кунак (друг (татарск)) мой, — сказал он казачьему сыну. — Меня зовут Озен-башлы. А тебя?

– Кондратка, — ответил Хурделица. Так они подружились.

Давно хотелось Кондрату Хурделице побывать на Лебяжьей заводи, где провел он лучшие годы своей ранней юности. И не позови его сюда Маринка, он все равно бы прискакал к камышовым берегам — побродить, как бывало, по зеленым топям, чтобы послушать голос ветра, колышу­щего звонкий тростник, побыть наедине со своими думами.

   А подумать молодому казаку надо было о многом. Месяц в небе еще не обновился с тех пор, как Кондрат вернулся в родную слободу, а нужда с бедой уже подошли к дверям его поноры. Жизнь Хурделицы становилась с каждым днем тревожнее. Вот слух пошел, что ордынские мурзы скоро начнут наезды делать, с каждого дома откуп брать будут — от прибытка скотского и промыслового десятую долю. И еще четырнадцать податей разных, установленных ханом. А где взять для откупа достояние, когда за год отсутствия Кондрата хозяйство его захирело. Печалили Хурделицу и вести с запорожских земель. Приезжие чумаки недавно поведали, что паны за «втикачами» — бежавшими казаками и холопами — хотят на Ханщину поиск послать. Хотя чумаки и посмеивались над панскими затеями, говоря, что из этого все равно ничего не выйдет, но молодому казаку опять и опять вспоминалась неволя, железный ошейник пана Тышевского.

   С такими невеселыми мыслями мчался он на своем иноходце к заводи. Когда подъехал к камышам, их зеленая стена колыхнулась — на белом коне показался всадник. Кондрат остановил иноходца и долго всматривался в лицо всадника, прежде чем окончательно узнал.

– Маринка!

   Это была она. Казацкая одежда запорожца преобразила дивчину.

   Маринку забавляло удивление Кондрата. Она насмешливо прищурила синие глаза.

– Чего ты так смотришь на меня? Чего? — лукаво спросила певучим голосом.

– Ох, и красуней ты стала! Каждый раз, как увижу тебя, — узнать не могу. Ты — не ты! Все пригожей становишься. Сейчас только вот по веснянкам твоим узнал. Они мне с детских лет запомнились, — чистосердечно признался Кондрат.

– Да будет тебе, будет. — Дивчина, чтобы скрыть свое смятение (ведь еще ни от кого не слышала она таких речей), повернула коня к камышам. — Лучше давай, Кондратушка, уток побьем…

– Из рушницы птицу бить несподручно. Как бы ордынцев не накликать. Мы ведь лишь вдвоем…

– Казак, а робеешь, — подзадорила его Маринка.

– Не за себя боюсь — тебя уберечь надо.

– О, за меня ты не тревожься. Я здесь не первый раз охочусь… А коли что, так вот. — И Марина гордо указала на свое вооружение: ружье и пистолет. Тонкие ноздри ее небольшого носа воинственно раздулись.

   Кондрат рассмеялся.

– Ордынцев не застращаешь сим. Они, что волки, — стаей рыщут…

– Теперь их здесь давно уже не видать. Присмирели, сказывают, за войну. Вот ты год дома не был и не знаешь. У нас тихо, — возразила она.

   Кондрат хотел было рассказать о своей встрече с ордынцами, когда он, хворый, возвращался в слободу, но Маринка, словно угадав его мысли, легонько ударила казака по плечу.

– Давай, Кондратко, охотиться стрелами, — и показала на небольшой татарский лук с сагайдаком (колчан (татарс)), прикрепленный позади седла. — На переменку!

– Будь по-твоему, — ласково улыбнулся Хурделица и послушно поехал за ней в камыши.

   Всадники спешились у старой вербы и привязали к дереву коней.

   Лебяжья заводь раскрыла перед ними свои берега. Август уже наложил тонкий слой позолоты на растения, отчего вода казалась рыжеватой. На ее поверхности плавали изумрудные листья, похожие на огромные сердца, а между ними белели коронки лилий.

   Кондрат и Маринка невольно застыли, завороженные этой грустной осенней красотой.

   Взлет разжиревшего селезня, нарушившего тишину, вывел их из задумчивости. Маринка натянула лук. Прозвенела тетива, и стрела железным наконечником ударила птицу между крыльев. Селезень тяжело перевернулся в воздухе и разбил зеленой грудью тусклое, подернутое ряской зеркало запруды. Кондрат арканом подтянул добычу к берегу.

   Теперь пришла его очередь стрелять. Взяв из рук Марины лук, он пустил стрелу в высоко летящую утку, но промахнулся.

– Отвык я стрелами бить, — пояснил он грустно, возвращая лук Маринке.

   Та удивленно глянула на него.

– А был первый лучник в слободе. Как же это ты? Вот гляди, как надо, — она снова сбила стрелой птицу.

   Наступили сумерки. Начался лет уток и гусей в камыши на ночлег. Охотничий пыл охватил и Кондрата.

   Стаи птиц, словно искушая его охотничье сердце, летели прямо на него. И он не выдержал. Взяв ружье, прице­лился и сбил пулей низко летевшего гуся. Гулкое эхо выстрела раскатилось по камышам.

   Маринка дернула за еще теплый от выстрела ствол ружья.

   Отговаривал меня из рушницы палить, а сам… Поди, теперь всех ордынцев всполошил. — с лукавой укоризной сказала она.

Эх, Маринка, казак не сайгак — ему не можно по-заячьи жить. Коли всего бояться, то и свет белый не мил станет! А нагрянут ордынцы, я ни тебя, ни себя им в обиду не дам, — блеснул в сумраке белизной ровных зубов Кондрат.

   Девушка невольно прислонилась к нему.

– Я с тобой всегда, любый, — сказала она просто.

Казак отбросил свое ружье и ласково обнял Маринку.

   Взволнованные, они присели у корней вербы и долго целовались, слушая, как ветер невидимыми руками перебирает стебли камышей.

   Звезды густо усыпали небо, когда Кондрат с Маринкой снова сели на застоявшихся коней. Только выехав из чащобы в степь, они вспомнили про добычу, оставленную у вербы. Но возвращаться за нею обоим не хотелось.

– Бог с ними, с птицами! Забыли — так забыли, — махнула Маринка рукой.

   И Кондрат радостно согласился с нею.

   Кони их медленно шли рядом по узкой тропке, вьющейся среди высокой травы. Весь путь до слободы ехали обнявшись казак с дивчиной.

   Освещенная месяцем, ночная степь тонко звенела от неумолчного стрекота кузнечиков и была совершенно без­людной. Нигде не было и признаков присутствия ордынцев.

– А ты права! Басурманы теперь присмирели. Видать, получили они в прошлую войну хорошую острастку, — сказал Хурделица, прощаясь с Маринкой на окраине слободы.

– Видишь сам теперь, что присмирели. А ты боялся,— сказала беспечно девушка.

   Казаку стало стыдно своих недавних опасений.

   «Видно, шибко напуган я панами, что стал и басурманов бояться, — думал Кондрат, подъезжая к своей поноре. — Обжегся на молоке, так и на воду дую».

Так и повелось теперь у Маринки с Кондратом — каждую субботу встречаться у Лебяжьей заводи. Хотелось бы им видеться почаще, да никак не выходило. Очень заботили Кондрата труды хозяйские.

  Урожай, взращенный его матерью, не радовал. Хватить его могло только на ползимы. Поэтому молодой хозяин всю надежду возлагал на прибыток от овец и коров. Починив хлева и овчарни, Хурделица от зари до зари косил в степи траву и свозил ее во двор. Когда возле поноры появи­лись два огромных желто-зеленых стога, он довольно потер натруженные руки — теперь на всю зиму хватит корма для скота. Что ж, пожалуй, можно ждать и прибытка!

  Но соседи, глядя на огромные стога, только качали головой — то ли от зависти, то ли от сочувствия.

– Как увидят ордынцы, что столько сена заготовил, — говорили они Хурделице, — такой откуп наложат на тебя, что прахом пойдет весь твой труд!

  У Кондрата от этих речей становилось смутно на сердце, но он, пересилив себя, беззаботно улыбался.

– А это у меня для чего? — и показывал на саблю, висящую на поясе. — Да и вы, шабры, коли крикну, поди, поможете. Казаки мы аль нет?

  Его слова, сказанные вроде шутливо, заставляли призадуматься многих. В самом деле, что если сосед обнажит свою саблю на окаянных грабителей-ордынцев? Стыдно будет тогда не прийти ему на выручку. А придешь — ждет и тебя расплата от ордынцев. Страшно: сила-то басурманская несметная… Как тут быть?.. И многие отходили от Кондрата в смущении. Все же большинстзу по душе была смелость молодого Хурделицы, и слобожане с невольным любопытством стали приглядываться к нему. И в самом деле — бедовая головушка, смел до отчаянности.