Надо было пересечь Кропоткинскую, затем растрепанный двор Антона, и вот оно, Асино стройное светло-серое здание, но Антон повел ее не прямо, а переулками, делая порядочный крюк, чтобы подольше побыть вместе.

Он не заметил и после не мог вспомнить, откуда и как возле них очутились двое дюжих лохматых парней и зажали их с Асей как в тиски. Один в расклешенных брюках, нейлоновой куртке со множеством застежек-«молний», с изжеванной сигаретой в углу рта, крепко прислонился к плечу Антона. Другой взял Асю за локоть.

— Пусти! Как ты смеешь? — испуганно вскрикнула она.

— Ты, хлюпик, — не обращая внимания на ее крик, просипел парень Антону, — катись с глаз долой. Живо! Чтоб вмиг следа не осталось.

Тот, который занял позицию со стороны Антона, толкнул его в спину таким мощным и, видно, натренированным пинком, что Антон буквально отлетел шага на два вперед.

— С глаз долой! Марш!

— Девочка, не трепыхайся, — услышал Антон. — Зайдем с тобой в один верный приютик, проведем миленько время, да не бойся, отпустим живой.

— Помогите! — кричала Ася.

Переулок был темен и пуст.

Не помня себя, Антон кинулся на парня, державшего Асю. Не рассчитывая, не целясь, ткнул кулаком в ухо, шею. И взвыл от боли: должно быть, ему выбили глаз — как гвоздем просверлило. Должно быть, кирпичом раскололи затылок. Пересилив боль, он рванулся и, не помня как, изловчившись, ногой ударил в живот тому, кто держал Асю.

— Ножичка захотел? — послышалось мерзкое.

Сейчас Антона убьют.

В это время за спиной у них оглушительно залился милицейский свисток.

Два дюжих парня, минутой раньше внезапно выросшие по бокам Антона и Аси, при звуке милицейского свистка молниеносно сгинули, словно сквозь землю провалились, вернее, нырнули в черноту длинной подворотни, которую, скорее всего, умышленно выбрали местом нападения. Так мрачна и темна была подворотня.

— Гады трусливые, — презрительно произнес кто-то.

Ася и Антон оглянулись, ища милиционера, отогнавшего от них хулиганов. Милиционера не было.

Пожилой, довольно высокий плотный мужчина в пальто и шляпе стоял возле, с участливым любопытством поглядывая на них.

— Испугались? Есть чего. На мордах написано, что за фрукты. А вы, детишки, для прогулок людней ищите закоулок. Извините, Грибоедова немного переврал. Проводим девушку? — обратился незнакомец к Антону.

Антон чувствовал Асину холодную, как ледышка, руку в своей.

Она молчала. Ужас стоял в ее глазах.

— Ася, обошлось. Позабудь.

— Зовут меня Семеном Борисовичем, — говорил между тем незнакомец. — Оказался здесь в гостях по случаю дня рождения приятеля. А свисток, вот он, знак моего высокого звания. Ответственный дружинник, под моим началом человек пятнадцать пацанов ваших, примерно, годочков. Свисток на всякую шваль безотказно действует. Проверено не раз.

Должно быть, Семен Борисович в гостях немного выпил и до самого Асиного дома не умолкал, расхваливая своих дружинников и вообще нашу морально здоровую молодежь (подонки, понятно, встречаются, но не они определяют лицо поколения), пересказал недавно увиденный фильм, одобрил «Жигули» последней марки и вкуснейшую воду «Байкал», которая десять очков даст вперед американской «Кока-коле», как и многое другое в нашей действительности, заключил Семен Борисович, когда они подошли к галерее с плафонами Асиного дома.

— В подобных внушительных зданиях обитают обычно люди, состоящие на больших государственных должностях или представители высокого искусства, — заметил Семен Борисович и, прощаясь с Асей, галантно приподнял шляпу.

— В каком-нибудь ин-язе или ГИТИСе учится? — спросил, когда за Асей захлопнулась дверь.

— Пока в школе.

— А ты?

— Я нигде.

— То есть? Как прикажете понять?

Семен Борисович остановился, глядя во все глаза на Антона. Они стояли под уличный фонарем, и Антон хорошо рассмотрел тщательно выбритые щеки и крутой подбородок Семена Борисовича, густые брови и затаившийся, но готовый вспыхнуть смех в глазах.

«Актер, — угадал Антон и почему-то решил: — Наверное, из Театра сатиры».

— Не учишься. А как родители на такое странное обстоятельство смотрят? — удивленно продолжал «актер».

— Родителей нет.

— То есть?

— Отец умер. Мама в больнице.

— Ситуация, — озадаченно произнес «актер». — Неужели так уж вовсе один? Может, соседи хорошие?

— Соседка-бабуля, на другом конце Москвы внука нянчит. Дома почти не живет. А сейчас и вовсе с внуком в деревне. До дождей не вернется.

— Гм. Значит, один.

Антон не догадался пригласить Семена Борисовича, но тот без приглашения поднялся по их крутой лестнице на третий этаж, вошел в квартиру, снял пальто и оказался в складном сером костюме, нарядной, в голубую полоску рубашке и синем галстуке. Он был элегантен, как и следовало артисту, может быть, народному, тем более возвращавшемуся из гостей. Заложив руки за спину, прошелся по комнате, оглядел картины.

— Та-ак. А в школу отчего не ходишь? — Он держался свободно, будто бывал у Новодеевых едва ли не каждый день и чувствовал себя в их доме своим человеком, а главное, озабоченным критическими обстоятельствами Антона. — Почему в школу не ходишь?

— Поругался с учителем.

— Ого! Причина важнейшая. Подумаешь, принц Уэльский, потомок барона фон… фон… Завтра же иди, проси извинения.

— Он меня оскорбил. Пусть он просит прощенья, все равно не прощу.

— Ты, я погляжу, субъект. А чем душа дышит? Интересуешься чем?

Антон пожал плечами. Чем он интересуется? Есть у него любимое дело? Или увлечение? Или хотя бы малюсенький какой-то талантик? Антон растерялся от довольно простого вопроса. «Чем интересуешься»? Ну, шахматами… Ну, футболом. Ну, кино.

— Чем собираешься в жизни заняться? Быть кем? Слесарем? Летчиком? Инженером? Учителем? Космонавтом, может быть? — усмехнулся Семен Борисович.

— Не знаю. Не думал.

С каждым вопросом Антон чувствовал себя глупее. Повесил голову и сидел перед «актером» дурак дураком.

«Актер» продолжал:

— Стало быть, абсолютно инертная личность. Ни характера, ни желаний, ни воли. В прежние времена таких называли небокоптителями. У нас хлеще: тунеядец. Если не сейчас, то опасаюсь за будущее… гм…

Пришел в дом неизвестный чужой человек и воспитывает. Но Антон не сердился. В общем-то Семен Борисович ему нравился. Говорит так, будто всю жизнь знакомы.

— Вот что, дружище, я за тебя возьмусь, — ворчливо сказал Семен Борисович. — Стать тунеядцем не дам… Постой, а синячок-то под глазом порядочной. К завтрашнему дню разнесет. Тащи из-под крана студеной воды.

Антон теперь только ощутил, как снова заскребла затылок тупая боль и зажгло висок у правого глаза. Глаз заплывал. Антон принес из кухни в кастрюле воду. Семен Борисович намочил конец полотенца в холодной воде, прикладывал к виску. И приговаривал строго, а Антону слышалось — душевно. «Вроде Деда Мороза, хоть до зимы далеко, свалился мне на подмогу», — думал Антон.

— Стать тунеядцем не дам, — говорил Семен Борисович. — Давай-ка осмотрим куртку, штаны. Аварий нет, не успели бандюги изодрать. Значит, так: завтра без четверти девять придешь. Получай адрес. Далековато, зато сообщение сверхудобное: метро без пересадок. Спросишь меня. Без четверти девять.

Антон запер за Семеном Борисовичем дверь. Что-то новое начинается. Что?

Он подошел к окну. На улицу внезапно налетела осенняя буря. Ветер ярился и бушевал, качал уличные фонари, гнул ветви деревьев, срывал и гнал золотые листья березы.

Папина свеча угасала.

«Странно, какой там театр на краю города? — размышлял Антон, минуя вот уже пятую станцию метро. — Должно быть, рабочий или молодежный клуб, или что-нибудь в этом роде? А кем Семен Борисович задумал меня устроить? Плохо, когда у человека ни к чему нет призвания. Хоть бы какой талантик! Есть люди — на весь мир гремят оглушительной славой, гордятся своим делом, а я? Может ли обыкновенный человек добиться чего-то большого? Стать выдающейся личностью? Что для этого нужно? Наверное, воля. Прежде всего воля. Задаться целью и идти, идти к цели, не сворачивая. А куда идти? К чему стремиться? И вообще, есть у меня воля?»