Резолюция на донесении:

В жизни, а тем более в истории ничего не происходит случайно. Это относится и к жизни Дружиловского, и к тому, казалось бы, невероятному факту, что он будет «делать» историю и от того, что он сделает, погибнут тысячи честных людей.

За всю историю антикоммунизма среди его наемных деятелей вы не найдете ни одной Личности. Это было бы удивительно, если бы не было закономерно. Даже когда какой-нибудь известный писатель, политик или философ вдруг отдавал себя в распоряжение антикоммунизма, на этом и кончалась его слава... Примеров сколько угодно. Именно так случилось, скажем, с поэтессой Зинаидой Гиппиус. Уехав из СССР на Запад, она написала такие стихи:

А вскоре на своих упругих крыльях она прилетела в Варшаву, в антисоветскую савинковскую газету «За свободу» и вместе со своим мужем, писателем Мережковским, печатала там антисоветские небылицы в стихах и прозе.

Мережковский в савинковской газете «Свобода» напечатал такие, например, откровения: «В Москве изобрели новую смертную казнь: сажают человека в мешок, наполненный вшами, и вши заедают человека». Даже в одной белоэмигрантской газете было замечено, что это очень глупая выдумка. Но спустя немного времени Мережковский на страницах уже другой газеты, «Общее дело», снова публикует эту свою вшивую ложь... Зинаида Гиппиус в изданных ею за границей дневниках навалила столько мелкой и крупной злобной лжи и попросту глупости, что невозможно поверить в здравый смысл пишущего: неужели автор всего этого та самая «голубая звезда русской поэзии» Зинаида Гиппиус? Ну такое, например: «Блок болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых 12». Или: «Максим Горький катается на автомобиле великой княгини... Он не способен к культуре». Излагая свои мечты об иностранной интервенции Советской России, она гневно обрушивается на «пугливых интеллигентов, бормочущих о неловкости вмешательства во внутренние дела России», и пишет: «Каким вмешательством, в какие внутренние дела России была бы стрельба нескольких английских крейсеров по Кронштадту?» И дальше: «Хоть сам черт, хоть дьявол — только бы пришли».

Как говорится, ниже падать некуда...

Такие, как Дружиловский, более полезны антикоммунизму, чем поэты, — дружиловские готовы на все. То, что первой его подобрала именно польская разведка, тоже не случайно. В то время три маленьких Прибалтийских государства оказались в сфере острых интересов крупных западных держав. Англия и особенно Франция, ничего не выигравшие на войне, увидели в Прибалтике надежного поставщика сельскохозяйственной продукции и перспективный рынок. В это же самое время Советское правительство обратилось к Прибалтийским государствам и к Польше с предложением подписать мирный договор. Запад допустить этого не мог. Поэтому соседство этих стран с большевиками должно быть обращено против Москвы. Прибалтика и Польша должны быть использованы как плацдарм для активной разведки, для устройства всевозможных антисоветских провокаций. Однако идти в открытую против мирной инициативы Москвы было опасно, слишком велики были симпатии народов к первой Советской стране. В качестве ударной силы было решено выставить белопанскую Польшу, и прежде всего ей было поручено подорвать мирные переговоры. Именно в эту пору Дружиловский оказался в Ревеле — снова приходится констатировать, что ничто не происходит в мире случайно.

И он уже начал действовать. Правда, сразу проворовался.

Поручик Клец считал, что Дружиловского надо передать латвийским властям как уголовного преступника. С помощью своего агента, занимавшего высокий пост в местной полиции, он хотел упрятать Дружиловского в тюрьму без суда. Майор Братковский возражал против этого — его вообще смешила ярость Клеца, который сам систематически обсчитывал своих агентов, и об этом знали все. Он боялся, что Дружиловский разболтает, какие задания он выполнял в Риге. Кроме того, он мог еще пригодиться. Братковский предложил отправить провинившегося агента в Варшаву и там спокойно с ним разобраться. Полковник Матушевский был всецело с этим согласен.

— Я предпочитаю гадюку видеть, — сказал он, — а не наступить на нее в темноте.

Клецу пришлось уступить, но он не мог примириться с тем, что Дружиловский отделается легким испугом, и сам отвез незадачливого агента на товарную станцию, где на запасных путях стоял направляющийся в Варшаву арестантский вагон, и сдал его конвою, строго приказав не оказывать заключенному никаких услуг.

Привыкнув к жиденькому свету, проникавшему сквозь закрашенное бурой краской окно, Дружиловский осмотрелся. Купе как купе в обычном жестком вагоне. Только окно замазано и затянуто изнутри тугой проволочной сеткой, а снаружи на него падает тень решетки. Дверь обита железом и заперта. И все-таки ничего страшного, даже напротив — это было гораздо лучше того, что грозился сделать с ним мерзавец Клец. Здесь в его распоряжении четыре полки, никто не помешает выспаться, не то что в битком набитом вагоне, в котором он ехал когда-то из Петрограда в Москву.

Он сидел на нижней полке в обступившей его глухой тишине, абсолютно не представляя себе, что ждет его в Варшаве. Позже он записал в своем дневнике, вспомнив однажды эту историю: «Я понял тогда одно — от поляков справедливости не жди. Сколько раз я у того же Клеца расписывался в получении денег и видел в ведомости совсем не ту сумму, которую он мне выдавал. И я молчал, я же понимал... А они, гады, какую надо мной подлость проделали...»

Вагон дрогнул и с глухим грохотом покатился. Ожидая, что сейчас кто-нибудь войдет, он принял непринужденную и независимую позу — выпрямился, скрестил руки и закинул ногу на ногу. Его всегда преследовала тревожная забота — не выглядеть смешным. Он носил обувь на высоких каблуках, тщательно следил за своей внешностью и даже за соответственным обстановке выражением лица. Сейчас его лицо выражало холодное презрение. Но никто не пришел, и он расслабился — ничего, придет час, они явятся и не увидят его униженным.

Но все получилось иначе.

Арестантский вагон немилосердно трясло, качало, он гремел, дребезжал, гудел — заснуть никак не удавалось.

Вдруг стало очень холодно, начал болеть живот, и он бросился искать парашу. Лазил внизу под лавками, полез наверх, дрожа от озноба, ничего не нашел. Он стал кричать, бить кулаками в дверь, в стены и затих, согнулся, присел на пол...

Забрался потом с ногами на лавку, свернулся, сжался, закрыв голову пиджаком. Вагон, казалось, трясло все сильнее, и снова схватило живот... Темно... Ничего не видно... Спичек нет... Не сдерживая жалобных стонов, забрался на верхнюю полку и, обессиленный, забылся. Перед ним в зеленом тумане проплывали видения беспечного детства в родном Рогачеве, а то — четко, как на фотографии, — суд в Москве, вернее, один только момент: из зала уводят приговоренных к расстрелу. От ужаса щемило внизу живота...

Очнувшись, он испугался грохочущей темноты. Снова схватило живот... Он смотрел туда, где было окно, и не видел его. Значит, ночь? Но какая? Первая?.. Вторая?..

Кто-то приподнял его за шиворот и встряхнул, светя в лицо фонарем: