— Не надо, не рассказывайте больше! — взмолилась Таня.

— Хорошо, не буду! Узнайте только конец: мы осудили Клычкова. Ведь если он мог сегодня так отнестись к вам, то кто поручится, что завтра он не подведет своих боевых друзей, весь полк? Ему пришлось хлопотать о переводе в другую часть. Я не обманывал вас, когда писал о его отъезде.

Он замолчал, решив не говорить, что еще до отъезда Борис завел роман с пухленькой смешливой официанткой. Зачем Тане знать это?

Девушка глядела в окно. О чем она думала? О недолгом, зыбком счастье своем? О неверном женихе и несбывшихся девичьих мечтах?.. Глаза ее были сухи и голос тверд, когда она заговорила:

— Как это обидно все и... и гадко. Не потому, что разлюбил, нет. Он и не любил меня вовсе. Это я, наивная дурочка, приняла блестящую мишуру за золото. Не то обидно. Обидно за потерянную веру в человека, оказавшегося таким... таким... — Она никак не могла найти нужного слова. — Простите, Федор, теперь я хотела бы остаться одна. — Таня попыталась скрасить улыбкой свою бестактность.

Лейтенант поспешно поднялся.

— Могу я проведать вас перед отъездом?

— А вы уже уезжаете, так скоро? — встревожилась она. — Где вы остановились, кстати? — Видя, что он замялся — свой чемоданчик офицер оставил в кабинете главного врача, — Таня объявила тоном приказа: — Сейчас же зайдете в школу номер один, слышите? Спросите там Веру Евстигнеевну Павлову — это моя мама. У нас две комнаты, мама о вас знает. — Лейтенант был в дверях, когда Таня вспомнила: — Да, а как мои скворчики поживают?

— На юг собираются... За вами вслед.

Едва за гостем закрылась дверь, вся палата принялась шумно поздравлять Таню Павлову; офицер, на которого никто из больных, кажется, и не смотрел, тем не менее успел всем понравиться. Девушка молча выслушала поздравления. Ах, если бы ее соседки по палате знали все! Борис не любит ее и никогда не любил по-настоящему — теперь она поняла это. А что касается Федора... Что ж, он хороший человек, может каждому понравиться... Но для нее он чужой...

Молодой офицер, в тот вечер перешагнувший порог дома учительницы Павловой, сразу полюбился Вере Евстигнеевне. Вот и на вид вроде неказистый, и смущается больше, чем парню полагается, а какой душевный!

Федор рассказал о своей тете, живущей на юге. Он давно собирался проведать старушку, да все времени не было. Сейчас он едет к ней и мог бы сопровождать Таню. У тети свой домик, Тане будет у нее удобно, а курсовку для лечения легко достать на месте, он списался с тамошним санаторием.

Все это было давно продумано им, и говорил он просто и деловито, словно речь шла не о девушке, судя по всему нравящейся ему, а о меньшей его сестренке, судьбу которой они, старшие, должны устроить.

Всегда такая осторожная, даже подозрительная, любящая свою дочь больше жизни, Вера Евстигнеевна как-то сразу поверила в него. Впрочем так ли уж сразу? Сколько писем Федора она прочитала вместе с дочерью! Сколько раз вздыхала про себя, что Танин «жених» не такой...

Проговорив с гостем до полуночи, Вера Евстигнеевна уже не могла заснуть. Перед уроками она забежала в больницу.

— С югом, кажется, все устраивается, дочка. Если не достанем тебе путевку в санаторий, поедешь «диким» образом, вместе с Федей. Мужчина в дороге — большая подмога нам.

— При чем тут Федор, мама? — смутилась девушка. — Что ты говоришь?

Но как ни хмурила брови Таня, какие возражения ни приводила, доказывая, что принимать помощь Федора неловко, душа ее ликовала. Она поедет на юг, к морю и к солнцу, она снова будет ходить...

А через два дня товарищи Тани по Дому культуры и райкому комсомола провожали ее в дальнюю дорогу. Секретарь райкома и парикмахер, надевший ради такого торжественного случая черный костюм и галстук-бабочку, провели летучее «совещание»: как лучше перенести больную из легковой машины в вагон? Пока они совещались, Федор Зайцев подхватил девушку на руки и отнес ее в купе.

— Какой он у тебя сильный! — с завистью шепнула Тане ее закадычная подружка и тут же прикусила язык — так посмотрела на нее девушка.

Не сразу поверила в Федора, в будущее свое счастье Таня. Мучали сомнения и неверие, казалось, что Федор просто жалеет ее — покинутую и больную. Где было знать Тане, что молодой человек влюбился в нее с первой минуты, как только глаза девушки заглянули ему в душу с проявленной фотографии. Влюбился, но не решался признаться в этом даже себе — ведь она была чужой невестой... Вот и в свое окончательное выздоровление Таня не верила, считая, что врачи привычно утешают ее, как и других пациентов.

Жаркое солнце, грязевые ванны и заботливый уход сделали чудеса. Сначала тайком, держась за стены и мебель, ковыляла Таня по комнате, как бы заново учась ходить. Потом без посторонней помощи добралась до ванного зала. А там, окрыленная успехом, решилась и на большее — проделала прогулку по пешеходной тропе вдоль берега, присаживаясь по пути на лавочки. Домой она вернулась без сил, но ликующая: она еще будет танцевать!

«Это вы, Федя, вернули мне веру в жизнь, в себя, в людей, — писала она Зайцеву, уехавшему в свою часть. — Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас!»

Но разве благодарят за любовь? Разве благодарят солнце за то, что оно светит?

В моих руках любительское фото, полученное недавно: невысокий молодой мужчина в военной форме держит на руках двух малышей, чем-то похожих на желторотых скворчат, рядом стоит худенькая улыбающаяся женщина. На обороте снимка написано, что фотография сделана в высокоторжественный день, когда Ивану Федоровичу и Петру Федоровичу Зайцевым исполнился ровно год. Письмо пришло из города на юге страны, куда перевелся офицер: его жене нужно тепло и солнце. Впрочем Татьяна Петровна Зайцева вполне здорова, боли прошли бесследно, она даже в волейбол играет «и совсем забыла о ногах» — говорится в сопроводительном письме.

Нет, не только заботливые врачи, южное солнце и грязевые ванны сотворили такое чудо! Это сделала большая настоящая любовь, родившаяся из верной дружбы.

Сержанту Махотину, только что вернувшемуся из отпуска, не спалось. Лежа на спине, он широко раскрытыми глазами уставился в потолок. По казарме разносилось здоровое, дружное дыхание двух десятков молодых людей. Дневальный Рачик Вартанян опять, наверное, решает в уме задачку по высшей математике — он мастер на это. До призыва Рачик учительствовал в маленьком горном селении и твердо решил поступить после армии в Ереванский педагогический институт.

Быть может, и Сергей после демобилизации поступит в техникум, а то и в институт. Почти три года, проведенные им в артиллерии, не простая штука: он стал классным специалистом. Если учесть, с какой новой совершенной техникой они имеют дело, то это немало, совсем немало. Но вот сумеет ли он все-таки построить свою личную жизнь?

«Человек — кузнец своего счастья!» — говорит пословица. Трудно досталось оно Сергею Махотину, и впереди еще немало трудного. Но кто оказал, что трудное счастье — меньшее счастье? Если беда случилась с его Сашенькой — это и его беда. Тем более что Сергей сам виноват во многом...

Наверное, лишь в очень юном возрасте бывает так: сидишь в одном классе с девочкой, ничем не выделяя ее из всех, но вдруг случается что-то, и ты смотришь на нее как бы другими глазами. Таким событием для семиклассника Сергея явился лыжный поход по окрестным колхозам в канун выборов в Верховный Совет Республики.

Физрук школы Роман Арсентьевич, худощавый, седой, не потерявший, несмотря на гражданский костюм, своей военной выправки, сделал в колхозном клубе краткое сообщение о кандидате, выдвинутом их районом. Затем начался концерт самодеятельности. Когда гибкая, как змейка, смуглолицая, отчего даже среди зимы она казалась загорелой, Саша Любимова исполнила молдавский танец, Сергей с изумлением уставился на нее из-за кулис: проучившись с Сашей семь лет подряд, он, оказывается, не разглядел, какая она.