Уже с первых строк длинного письма видно, что автор его — больной, не очень удачливый, изверившийся в людях и в жизни человек. Он не верит, например, что кто-нибудь захочет «морочить себе мозги» каким-то инвалидом и вникать в «мораль» его жизни. А мораль у него тоже больная.

«В сорок втором мне оторвало противопехотной миной левую ногу — это начало всех моих несчастий, — пишет он. — На фронте не успел отличиться и добиться каких-либо наград: совесть не позволяла самому напрашиваться на них, а то были бы обязательно». («Я, выходит дело, напрашивался?! — заметил на это Плужников. — Да ведь, когда перед строем командир вручал мне первый орден, я даже «служу Советскому Союзу» не мог сказать, до того слезы душили. За что, думаю, именно меня награждают? Разве я не то же самое делал, что и другие?»)

Сейчас краснодарец работает охранником на производстве, получает пенсию по инвалидности, имеет семью — жену и детей. Друзей у него нет, вообще он не любит людей. Единственное, что он любит, — это классическую музыку, но купить радиолу с пластинками ему не на что: «Жена на дыбы встает, если я только заикнусь о подобной роскоши». «Если найдется человек, который подарит мне эту вещь, — писал он в заключение, — то я, в благодарность за это, могу отказаться от своей человеконенавистнической морали и принять в жизни его мораль...»

Дослушав до конца, Антонина Николаевна возмутилась:

— Да он просто попрошайка, как те, кто по вагонам ходит. Только те по мелочи собирают, а этому, видите ли, патефон подавай!

Помрачневший Плужников перебил жену:

— Ты постой, погоди, Тоня! Нелегко, видать, человеку живется, вот и пал духом. Может, и с женой ему не повезло, кто знает... А насчет людей он зря брешет, что все плохие. — Плужников тяжело вздохнул и проговорил почти про себя: — Эх-ма, кабы денег тьма, купил бы деревеньку...

Выйдя на лестницу проводить меня, Антонина Николаевна объясняет причину расстройства мужа. Оказывается, Иван Семенович очень переживает, что не работает весь этот год.

Еще она просит меня отговорить мужа писать письмо Никите Сергеевичу. Года три назад, во время очередного приступа «холодной» войны, Иван Семенович поговаривал, что в «случае чего» будет проситься на фронт пулеметчиком: в артиллерию его больше не возьмут. Теперь, когда краснозвездный вымпел лежит на лунной поверхности, он всерьез подумывает о межпланетном полете. Дескать, с техникой он знаком, сила еще есть, и если уж кому рисковать во славу родной науки, то лучше ему, чем молодому здоровому человеку.

— Чего надумал, а? — сокрушается Антонина Николаевна. — Вы уж поговорите с ним при случае, только чтобы он не знал, что это от меня идет. Храбрится, а здоровье уже не то, одна я знаю... Мне он так дорог, так дорог!

После того как я в газете и по радио рассказал о жизненном подвиге Ивана Семеновича Плужникова и его жены Антонины Николаевны, у них появилось много новых друзей. В своей статье я сообщил читателям адрес супругов: Москва, Динамовская ул., 10, кв. 17. Пусть тот, кто пожелает, черкнет весточку этим хорошим людям. Ведь доброе слово, как и доброе дело, никогда не пропадет.

Еще до того, как пришли первые письма читателей, к Плужниковым стали заходить соседи по дому, не знавшие прежде, что в соседнем подъезде живет такой замечательный человек. После уроков прибежали пионеры-тимуровцы близлежащей школы, не раз игравшие в шахматы с Иваном Семеновичем.

— Что ж вы, дядя Ваня, никогда не рассказывали, какой вы герой? — опросили они с прямолинейной наивностью своего возраста. — А то мы думали, вы под трамвай попали, и ноги вам отрезало...

И вот девушка-письмоносец принесла первые послания москвичей. На другой день пришло девять писем, затем — девятнадцать, тридцать два, пятьдесят пять... Около шестисот посланий пришло в адрес Плужниковых, шестьсот новых друзей приобрели Иван Семенович и его жена!

Рядовые советские люди приветствовали неизвестного им доселе героя нашего времени. «Преклоняю свою старую шахтерскую голову перед вашим подвигом, Иван Семенович!» — писал москвич А. Танкилевич. «Вы, Иван Семенович, один из тех, перед которыми все мы в неоплатном долгу, — писали мать и дочь Черепахины из Костромы. — Мы вас не утешаем и не жалеем — таких, как вы, бесконечно уважают. А вашей верной подруге, замечательной русской женщине Антонине Николаевне, всегда готовы помочь, чем сможем».

Героя приветствовали ветеран революции, бывший матрос «Авроры», ныне персональный пенсионер И. Ващук из Артемовска и школьница О. Хальфеева из Казани, группа инвалидов, отдыхающих в санатории под Миргородом, и коллектив механического цеха завода «Запорожсталь», солист радиокомитета В. Нечаев и писатели, приславшие свои книги с автографами. Супруги Остапенко из Бaтуми — и не одни они — приглашали Плужниковых к себе погостить. Школьники слали самодельные шкатулки, орехи, фрукты. Пришли приветы из Болгарии, Чехословакии, Китая...

В заключение стоит еще раз ненадолго вернуться к письму из Краснодара. Читая письма инвалидов, видишь, что нередко их жалобы справедливы и обоснованны. Может быть, и краснодарец стал Фомой неверующим после того, как его незаслуженно обидели, не помогли ему. Как же приятно и удивительно было получить новое его письмо. Инвалид из Краснодара благодарил за то, что его фамилия не была оглашена в печати. Ведь первое свое письмо он написал «под влиянием минуты», в «обличительском порыве, когда все кажется черным и мрачным». За то небольшое время, которое прошло с момента отправки письма, он получил от горсовета новую квартиру, дошла его очередь и на мотоколяску. Замечу, что это произошло до публикации статьи о Плужникове, где упоминался краснодарец.

У Ивана Семеновича и Антонины Николаевны Плужниковых сейчас много друзей, они не забывают поздравить супругов с праздником, забегают к ним на квартиру в свободный час. Но разве не точно такие же Плужниковы живут рядом с тобой, дорогой читатель, на твоей улице, в твоем доме? Инвалид войны и труда — твой товарищ, попавший в трудное положение. Не обижай его подачкой. Лучше поддержи добрым словом, помоги ему добрым делом. Это твой и мой святой долг!

Несколько лет назад мне пришлось знакомиться с работой литературного объединения при редакции евпаторийской газеты «Советская здравница». После рабочего дня в кабинете ответственного секретаря собрались местные поэты, очеркисты, прозаики — все больше молодые люди. Они читали свои произведения и тут же яростно терзали друг друга или так же неумеренно превозносили один другого.

Человек, читавший отрывки из своих фронтовых воспоминаний, резко отличался от большинства присутствующих. Было ему уже за сорок, энергичное худощавое лицо перерезал старый шрам, немножко тянувший вверх и в сторону верхнюю губу; так тянет ткань платья неудачный стежок. По всему было видно, что автор, похожий на мастерового человека в своей синей косоворотке, заправленной в темные брюки, многое в жизни видел и пережил.

А читал он, надо сказать, весьма неумело, словно задался целью испортить впечатление от интересного материала. Может быть, это происходило от естественного для начинающего смущения.

Большинство литкружковцев не были на фронте. Некоторые из них родились уже после войны. Воздушные баталии мало волновали их, фамилия дважды Героя Советского Союза Сафонова, чаще других упоминавшаяся во время чтения, ничего им не говорила.

А мне в этой редакционной комнате вспомнилось, что в первый год войны я слышал или читал, как Сафонова, знаменитого на Севере летчика, подбил немецкий ас, «король неба». Гитлеровец летал на машине совершенной конструкции, подаренной ему лично Герингом. Он, как правило, не вступал в бой, суливший неприятности, а предпочитал наносить последний смертельный удар если не из-за угла, то из-за облака. Не потому ли на его счету было около ста сбитых самолетов.