Да, раков у нас тьма. Но рак все-таки не рыба. Рыбки бы. А чем ее наловить?

Есть у Котьки поговорка: «Умри, а зробы!» Он ей верен всегда. Не успели мы переглянуться, как он кинул к нашим ногам большую плетенную из лозы корзину.

Штанцы летят в траву. Рубашонки за ними. Котька и Юхим взяли корзину за ручки, утопили ее в реке, пошли против течения. Мы с Микитой палками пугаем рыбу.

Известно, конец — всему делу венец. Попалось нам три красноперки, лещик — так, размером с абрикосовый лист — и щучка. Щучка как раз и внесла смуту. Как ее разделить, чтобы никого не обидеть? Котька заявил:

— Моя корзина — моя и щука. А вы берите остальное.

— Не-е-е!.. — запротестовал Юшко. — Я тянул не меньше твоего. Щука моя. Я ее первый увидел! — С этими словами Юшко хватает щуку, намертво зажимает ее утиную голову в черных пальцах.

Котька — низенький. Набычился. Ринулся вперед. Бах Юхима головой в самый пуп. Юхим падает на землю, роняет щуку. И вот она уже в руках у Котьки. Но, видать, из желанной превратилась в ненавистную. Котька втыкает ее Юхимке в рот.

— На, ешь! Чтоб она у тебя в горле застряла!

У Юхима на губах показалась розовая от крови слюна.

Я кинулся к ним, хочу разнять. Но Микитка обвил мою шею рукой, будто обнимает. На самом же деле давит, гад, так, что вот-вот задохнусь. Еще и приговаривает успокоительно:

— Та нехай трошки поборются. Шо тебе, жалко?

Я слушаю и думаю себе: «О, ты балакать мастак. Тебя только слушай. Люди до убийства доходят, а тебе хоть бы хны». Потом решаю: «Никому так никому!» Пинаю жесткую корзину… Красноперки, сверкнув чешуей лепят в рябую речку.

Первого октября, на покров, у нас праздник. В этот день освящалась наша церковь, или, как ее величают, храм божий. Потому и праздник называется — храм. Наступает наша очередь принимать гостей из соседних сел. На троицу мы едем в Зеленый Кут, на спаса гуляем в Очеретяном. А вот покров — наш день. Он всем праздникам праздник. Еще бы — ярмарка! Одного скрипу колесного бывает столько, что в другой раз за год не услышишь.

Ночь накануне. Идет подвода за подводой. Визжат поросята, гогочут гуси, мычат бугаи, храпят лошади. Собаки надрываются, уже не лают — кашляют. Мать встает, подходит к окну, зевает, приговаривая:

— Охо-хо, хо-хо-о-о… Сохрани и помилуй. Вавилон, да и только!

Царство такое, рассказывают, было. Людное, Наша слобода за ночь Вавилоном становится.

За два дня до ярмарки на лугу появились цыгане. Стреножили лошадей. Подняли латаные-перелатаные шатры. Завидя спорый цыганский костер, слободяне подумали: «Слава богородице, первые ласточки прилетели. Ярмарка будет дружной!»

Первые ласточки. Предвестники… Уж они себя покажут. Они порезвятся! А в самом деле, что за ярмарка без цыган? Так, ровно каша без соли!

Больше всего цыгане волновали нас, пацанов. Они казались нам людьми фантастическими. Все какие-то необычные: темные, тонконосые, пучеглазые. В ушах кольца, на руках кольца. Все побрякивает, позванивает, потрухивает. Пестреют на лугу, будто цветные стеклышки на ладони.

Мы прилегли поодаль все четверо; глядим на странный мир, удивляемся. Микитка, как всегда, докапывается: что, откуда, почему. Сам отвечает на свои вопросы:

— Батько читал в журнале, что они азиаты.

Юхимка поднял брови:

— Да ну?..

— Говорил, будто какого-то императора убили и за это их приговорили скитаться по свету.

Котька решил смутить всезнающего друга.

— Вот я пойду спрошу вон у той ведьмы, брешешь или правду говоришь?

Цыганка словно бы услышала Котькины слова, сама поманила его пальцем.

Он побежал к шатру. Было видно, как старуха ткнула ему в руку ведерко. Котька метнулся к колодцу, принес воды, обплескав себе ноги.

Когда вернулся и присел около нас, мы с холодным еканьем внутри ждали его рассказа.

— Ничего не было. Только спросила, как звать, что болит. Показал левую руку. Перевязала конским волосом у запястья. Ступай, говорит. Чудна́я баба!

В таборе необычная тишина. Сидят все, будто сонные мухи. Удивляемся, мысленно решаем: «Ладно, они себя завтра покажут!»

Ярмарочное утро наступило. Из-за темной шелковицы показалось красное солнце. Такое теплое, как никогда летом. Улица весело ископычена, усыпана овечьей дробью, уляпана коровьими блинами.

На мне лиловая сатиновая рубашка, короткие штанцы на помочах. На голове — шапка темных волос с красновато-медным отливом, на ногах — чулки из не поддающегося никаким мылам загара. Вот все мое убранство. В руке до пота зажал монету — три копейки. Они дороже всякого золота. Окажись золото в моих руках, я бы не сообразил, что с ним делать. А с тремя-то копейками я царь. Я твердо знаю, куда их употребить. С ними буду, как говорит, в шутку мой отец, и сыт, и пьян, и нос в табаке!

Хлопцы ждали на бугре, у каменного столба. Я подскочил к ним, глянул на луг: внизу клокотала ярмарка! Я пока еще не видел моря, но почему-то подумал: оно именно такое.

Кинулись мы в это море, пошли вглубь, словно камни в воду. Сразу же дружба наша начала трещать. Я ухватился за карусель. Она приковала мой взор разноцветными лоскутами крыши, приворожила меня деревянными конями с расписными седлами и золочеными уздечками. Зачем идти дальше? Где искать счастья, когда вот оно!

Котька тащит к бочке, где поят бузой. Говорит, если бы наш батюшка был не так стар, то причащал бы в церкви только бузой.

Юхим рвется к петушкам. А они же, окаянные, сидят на сосновых палочках, синие, красные, зеленые, да так сахарно поют — слюной изойдешь. Юхимка раздул широкий нос, нацелил его в сторону петушков. Тут и вся его ярмарка!

Только у Микиты не туманятся глаза. Голова ясная, думки спокойные. Потирая левой рукой родинку, что справа, на щеке, принимается нас стыдить:

— Точно мали диты. Хиба можно так сразу: бух гроши, як в воду? Надо пошукать, может, есть диковинки почуднее. С копейкой ходить веселее, чем без копейки.

Угадываю слова Микиткиного отца, старого Перехвата: «С копейкой веселее!» Что говорить, все мы похожи на своих старших. Вон Юхим. Позови его куда на общее дело, ну хотя бы школьный двор подметать, скажет: «Да разве мне больше всех надо!»

Это так, к слову. А ярмарка высвистывает глиняными соловьями, звонит обливными макитрами, алеет стопами обожженных на крутом огне мисок, гудит ведрами, тазами, тенькает стеклянной посудой. Она поет сопилками и цимбалами, плачет лирою и бандурою, вздыхает глубоким воловьим вздохом. Ярмарка раскинула грабли и вилы, топоры и лопаты. Выкинула напоказ застенчивые ситцы и нахально лезущие в глаза шелка, серебристые смушки и рудые овчины, пестрые рядна и простую рогожу. Она богатела янтарными медами и сахаристыми пряниками, обильна свежими хлебами и черствой солью. Она смешала запах дегтя с нежным духом анисовых яблок, едкость конского пота с тонким ароматом розы-троянды. Ярмарка кинула в небо голубей и посадила в клетки кур, привязала к столбам бугаев и сняла путы с цыганских лошадей. Вся она рыдает, хохочет, завывает. Вся, от карусели до ржавого ухналя.

Уплываем все дальше и дальше. Тонем все глубже и глубже. Хватит ли дня, чтобы хоть мельком взглянуть на все богатство? Вот уже показались веялки и лобогрейки, вот брички и арбы, тачанки и дрожки.

Навстречу покачивается пьяный дедок с поросенком. Видать, человек жалостливый и с понятием: потому что не только сам выпил, но и поросенка угостил — облил хлебный мякиш горилкой и сунул в белозубую пасть сосунку. Сосунок теперь идти не может, захмелел. Дедок взял его за переднюю ножку, ведет, словно малое дитя за руку, напевает плясовую, еще и ногой притопывает.

Хорошо ему, дело сделал: порося купил, магарыч выпил. А нам-то каково. Ходим битый час, во рту ни маковой росинки. Микита, будь он неладен, все тащит и тащит нас черт те куда.

Ярмарка — всемогущая волшебница — выпустила на свободу страсти, обнажила дремавшие дотоле способности. И каждый, обрадовавшись такому случаю, старается выплеснуть себя до конца. Силач крестится двухпудовой гирей. Фокусник протыкает шилом руку. Танцор пляшет босыми ногами на зеленом бутылочном стекле. Человек-резина, закинув ноги за уши, прыгает на руках жабой. Звездочет предрекает новые Содом и Гоморру. Слепец с вороном на плече выдает билеты на счастье. Волшебник показывает через свою трубу райские кущи. Шулера лихорадочно тасуют карты, мечут кости, крутят рулетки. Карманщики заговаривают зубы, опустошают кошельки. Гадалки наводят страхи господни, наполняя свои торбы всякой всячиной. Ярмарка сняла путы с человеческих душ. Души раскрылись, показав все: и хорошее и дурное.