— Ну, кто бил немчуру — ясно. А вот кто подсчитывал подбитых?… У страха глаза широки, а у славы, что у дамы вуалька, — темная… — безобидно засомневался один из бойцов.

Комбат и сам себе плохо представлял, как в такой горячке ведется на поле боя подсчет побед и потерь, и оставил без ответа сомнение солдата. Но тут же с внутренней потугой, с какой-то суеверной осторожностью сделал желанный вывод:

— Важно, товарищи, главное: мы остановили врага!

— Не мы, а танкисты, — с явной подначкой перебили комбата.

— Таким образом, мы доказали, что можем бить противника — у нас есть такая сила. И в это мы должны верить, товарищи бойцы! Помните: мы сейчас с вами на тургеневской земле. Пусть она прибавит нам новые силы!

— Сила-то, можа, и есть, да вот снарядов нэма, — с горькой ухмылкой, как бы за всех, ответил шофер Семуха и, шмякнув пилоткой о пыльный сапог, все с той же горечью пробубнил: — Тургеневская земля… свежи розы — не для войны все это…

Во всем, что говорил в своих политбеседах недавний политрук, не было претензий на глубокомысленное предвидение. Лютов, не имеющий никакой реальной возможности в сложившейся обстановке обеспечить всем необходимым свою батарею, хотел лишь одного: уберечь горстку солдат, оставшуюся от некогда боеспособной и, наверное, отважной артбригады, от паники и разложения, уберечь и удержать их дух хотя бы на уровне надежды на спасение. И он искренно полагал, что слово, его человеческое слово, хотя и не заполнит зарядные ящики снарядами, а солдатские котелки — сытным варевом, но в какой-то предсмертный миг это слово может обернуться последним спасительным патроном и сухарем для каждого солдата. Вот почему Лютов в дни случившейся передышки принял за правило: каждым утром, а то и вечерами, наведываться в город за последними вестями о фронтовой обстановке, пробиваться туда, как в разведку.

Боевые расчеты при внешне видимом безделье жили напряженной жизнью. Все дни и особенно в ночные часы огневики безотлучно находились у своих орудий. Понатаскав из-под берега сохлой осоки в капониры и под щитки пушек, солдаты коротали в ее тепле и выпавшие светлыми октябрьские денечки, и моросные ознобистые ночи. Но днем и ночью солдат тревожила неумолкающая ни на час канонада. В иные минуты она подкатывалась в такой близости, что казалось, пушки, и те вздрагивали и сбивались с мест, как от собственных выстрелов. Ни блиндажей, никаких других долговременных укрытий сооружать не хватало сил, да и не очень хотелось, все больше полагаясь на русское «авось»: в любой час батарею могли снять с «угретого» места или внезапно прорвавшийся противник, или собственное начальство.

На пятый день передышки быстро воротившийся из своей разведки Лютов поднял батарею по тревоге. Утренняя затяжная заря зыбистым маревом крыла всполошившихся солдат, пушки и тягачи, и все это походило больше на спасающихся из огненной преисподней, нежели на силу, способную к бою. Комбат, поежившись от неожиданного видения, не скоро нашел в себе силы, чтобы как можно короче и яснее поставить задачу своим подчиненным. Он не решился, как обычно, «митинговать» перед общим строем, а собрал лишь командиров орудий, связистов и разведчиков. Не зная тонкостей артиллерийского дела, он всецело полагался на опыт младших командиров, прошедших ад противотанковых схваток. Работа предстояла нелегкая и не очень пока понятная: обеспечить противотанковую оборону мценского железнодорожного узла на случай прорыва немецких танков. Пехотные роты, стоявшие на флангах батареи, тоже двинулись маршем к станции для отражения вероятного воздушного десанта. Что должно или могло произойти на этой станции — никто пока об этом не имел права знать. Гарнизонным комендантом, координирующим действия частей и подразделений, находящихся в городе, комбату Лютову был отдан лишь устный приказ: всеми боевыми средствами обеспечить секретную операцию Верховного Главнокомандующего. Загадочность предстоящей операции тревожила души солдат, но и обнадеживала: а вдруг товарищ Сталин по железке решил подбросить на подмогу фронту дополнительный резерв, в том числе и снаряды для противотанковых пушек? Восстановится артбригада в своем прежнем составе, запасется провиантом, задымят походные кухни, санитары перевяжут свежими бинтами раны у солдат — тогда и немец покажется иным, чем есть на самом деле… и чего только не мерещится окопному солдату в худой час, когда и ремень на последней дырке и пушка пуста…

Батарея как-то нехотя выбралась из берегового затишка на насыпь дороги и порасчетно вытянулись в походную колонну. В восходной дали еще пожарно горело солнце. В жерлах пушек панихидно занудил утренний погудистый ветер, обременяя тяжким предчувствием и без того перетруженные души солдат. Комбат, с несвойственной ему бойкостью, подал команду на «марш», и колонна двинулась в сторону канонады. Туда же, к железнодорожной станции, стягивались остатки разбитой пехоты и зенитные средства.

Солдатский загад не бывает богат. Так оно и вышло. «Секретность» предстоящей операции Ставки разгадалась вскоре, как только батарея вместе с другими группами солдат, подошедшими на помощь, развернулась к обороне. Со стороны Орла, где вот уже с неделю идут ожесточенные бои, стали подходить к поданным платформам тылы танковой бригады полковника Катукова. Это были, в основном, автомастерские техслужбы, подразделения боепитания и связи, снабженцы. В автоколонне шли и танки, те, что легко подбиты или с выработанным моторесурсом, не пригодные к дальней переброске своим ходом. Танки шли поодиночке и малыми колоннами, но все к одному месту — на погрузку. По рикошетным снарядным ссадинам на броне, по сбитым с бортов шанцевым причиндалам и особенно по хмурым лицам самих танкистов было видно, что все они — только что из боя. Некоторые машины по малой неисправности ненадолго стопорились у огневых позиций артиллеристов, и тогда дробной нещадной шрапнелью сыпались с обеих сторон вопросы и расспросы. Не глядя на строгие запреты по разглашению «военной тайны», солдаты говорили в открытую, без малой утайки друг от друга. Обстановка на передовой линии под Орлом, которая вот уже неделю радовала солдат и сулила надежду на крутой перелом на всем фронте, вдруг резко обострилась. Ставка верховного Главного командования в срочном порядке отзывала танковую бригаду Катукова под Москву по случаю прорыва немцев на можайском и волоколамском направлениях. Стояла середина октября, и дороги еще позволяли быструю передислокацию танковой бригады. С личного разрешения Сталина основная часть танков шла своим ходом. Ослабленная же часть и некоторые тыловые службы бригады должны быть отправлены по железной дороге. Но как бы там ни было, мценский участок фронта вновь оголялся и отдавался на растерзание Гудериану.

— Ничего не поделаешь, братцы, — вроде бы извинялись танкисты перед артиллеристами и пехотинцами. — Приказано: через сутки-двое занять позиции на подходах к столице… приказ самого Сталина…

— Вот те новость! — изумился кто-то из огневиков и не без волнения спросил: — А как же тут?… Мы?… Россия, наконец?

— Надо спасать Москву, братцы. А Россия сама спасется. Ей не впервой… — то ли с откровенной жесткостью, то ли со скрытой жалостью, но с явной надсадой в голосе проскрипел, сквозь зубы прокопченный до самых глаз механик-водитель танка. — В Москве сам Сталин — понимать надо!

Солдатские разговоры и возникали и рвались со взрывной горячностью, но Лютов точно улавливал настроенность, душевный лад-нелад бойцов и поражался их откровенности, точности в оценке обстановки, терпимости и бесшабашной русской жертвенности.

— Значит, так: Сталину там, в Москве, а нам тут стоять!? Что ж, будем стоять! — словно за всех решил все тот же раненый, который еще на берегу Зуши первым завел волынку о «настоящих» командующих — о Буденном и Ворошилове.

— Вот и запоешь: «Как хороши, как свежи были розы…» — опять не преминул встрять шофер Микола. Эти видно, полюбившиеся ему слова, он теперь лепил и к добру и к худу.