— Стешенька, ты уж лучше расскажи, что во сне-то тебе приснилось, не томи. — Любопытство Капитолины Алексеевны было неподдельным, она и сама иногда не прочь связать свои сны с событиями в жизни.

— Листья… Летят кругом желтые дубовые листья… — Стеша завела глаза под лоб и принялась кружить перед собой руками, словно отгоняя назойливых мух. — Как золотой вихорь вокруг меня, эдак кружатся, кружатся… И вдруг как будто кто-то поднес спичку — листья вспыхнули и начали гореть ярким пламенем. Костер поднялся аж до самого неба. И в этом огне вдруг вижу… Как увидала, так и уплахнулась… Чуть сердце мое не разорвалось. Наша Светлана кругом в огне… Коса у нее распущена, на ней до самых пяточек белое венчальное платье, а в руках — свеча. И тоже горит. А чей-то голос шепчет мне на ухо: «Это она сама подожгла вихорь… Вот и горит…» Гляжу я на нее — лицом ни дать ни взять образ нерукотворной; в большом соборе в городе Рязани в иконостасе перед алтарем стоит, рядом с Заступницей. «Стешенька, Стешенька, — кричит она мне, — спаси меня, горю я…» Сердце у меня еще больше зашлось. Перекрестилась я и кидаюсь прямо в огонь, к ней, чтобы вытащить. А сама думаю: «Если не вытащу — сгорю вместе с ней». Я хочу к ней, а меня все ветром, ветром откидывает от пожара, да так, матушка, отбрасывает, что даже с ног валюсь. Встану, чтоб снова в огонь кинуться, а меня ветром опять назад отшибает… А ноги как ватные, и руки не владеют, будто совсем и не мои. Хочу поднять их — не слушаются, хочу закричать, позвать людей, — а голоса нет совсем. Губами шевелю, потихонечку сиплю, а звука никакого. И кругом ни души. А она, бедняжка, кругом в огне. И все зовет меня и молит, чтоб я ее спасла.

Встала я на колени, перекрестилась на небо и помолилась всевышнему: «Господи!.. Спаси ты ее душу ангельскую. Лучше меня, старую, брось в огнище, а ее, безвинную, помилуй…» Шепчу я эдак молитву, а сама с нее глаз не спускаю. А она все зовет, зовет меня к себе…

И вдруг… Как будто моя молитва дошла до бога. Откуда ни возьмись — Володя. Подъехал ко мне на белом коне. Грива до земли, копыта серебром кованы, набор на уздечке золотом горит… Я так и обомлела от радости, когда его увидала. У меня сердце кровью обливается, спасать ее надо, а он улыбается себе, будто ничего не случилось. Слез он спокойно с коня, подал мне повод и говорит: «Стешенька, ты подержи, а я к ней поднимусь». Сказал, а сам взмахнул вот эдак руками. — Стоя посреди кухни, Стеша взмахнула своими полными руками, будто пытаясь взлететь. — И на диво мое — взлетел. Так легонько-легонько взлетел, как голубь, и в огне скрылся. Мне ничего не остается делать: держу повод коня, а сама творю молитву. И глаз с нее не спускаю. Вижу, подлетает он к ней, берет ее, как лебедушку, на руки на воздусях, как святой, через огонь-пламя спускается на землю, прямо ко мне, рядом с конем. Вижу я, матушка, что чудо свершается, еще шибче молюсь. Я от радости плачу, а они себе улыбаются и меня утешают. На ней платье до земли, белое-пребелое, в кружевах пенных, на ногах сафьяновые сапожки бисером шиты, а на голове венок из живых роз. Из пламени только что ее вынесли, а на платье — ни пятнышка горелого, ни подпалинки. Лицо у нее чистое, как росой умытое. И он рядом с ней, как царевич Еруслан. Взял он у меня повод и, как ветер, проворно взметнул на копя. Как пушинку, подхватил ее на руки, бросил мне под ноги пригоршню золота и сказал: «Не плачь, Стешенька, мы сейчас поскачем в зеленую долину, где течет Нил-река… Там мы пробудем семь недель, а потом вернемся на Волгу-реку коня поить, а пасти его мы будем на заливных лугах у Оки-реки, чтобы было слышно, как рано утром кричат петухи в Рязани. Мы ведь с ней не лежебоки, Стешенька, вставать будем вместе с солнцем…» Сказал он эти слова, погладил гриву коня и взвился в небеса… Тру глаза, гляжу, а они все дальше, дальше… А потом и вовсе за облаком скрылись. Сердце у меня в груди колотится, как божья птаха в силке, от радости… — Стеша всхлипнула, утерла фартуком слезы на глазах и как-то легко-легко вздохнула. — Тут я и проснулась. До самого конца сон доглядела.

— Ну, и что же ты заключила, Стешенька? — почти шепотом спросила Капитолина Алексеевна, тронутая такой глубокой и искренней привязанностью этой почти совсем чужой старой женщины к Светлане.

— Все — как на картах, — развела руками Стеша. — Пожар — к морозам, а душа у нее от любви пылает, как огонь на алтаре владыки. Из огня Володя успел ее вытащить и на коня посадить — неминуема в загс дорога. Вместе на Нил-реку ускакали — в единый узел судьба будет связана, потому как Нил-река святая. Все к добру ложится. На Нил-реке в крещенье все болезни лечат… Дай бог им всю жизнь прожить душа в душу и не болеть…

Капитолина Алексеевна хотела еще кое-что поспрашивать о «вещем сне» у Стеши, но из столовой донесся сердитый голос Корнея Карповича:

— Капитолина!.. Сколько можно ждать тебя?!

— О господи!.. Вот еще навязался на мою душу грешную. Там что-нибудь не осталось от проводов, Стешенька?

— Болесь у него такая… Болесь… Заговором нужно выгонять. У нас в Клепове живет бабка Подведерничиха, так та как рукой снимает. Три наговора — и мужик на ее, заразу, всю жизнь глядеть даже не хочет. К ней бы его, сердешного, свозить. А так вижу — пропадет мужик пропадом. — Стеша достала из-за пустых стеклянных банок в буфете низенький пузатый графинчик, в котором на одну треть от дна колыхалось что-то прозрачное и коричневое. — На, полечи его, горемыку, а то, вижу, места себе не находит.

Капитолина Алексеевна достала из буфета дымчатую стеклянную рюмку и налила в нее коньяку. Графин тут же передала Стеше и попросила подальше спрятать.

— Больше — пусть хоть на колени встанет — ни капли!..

Стеша понятливо кивнула головой и молча спрятала графинчик в духовку газовой плиты.

С рюмкой в вытянутой руке Капитолина Алексеевна вошла в столовую и подошла к Брылеву, который по-прежнему неподвижно сидел в кресле и одним только взглядом отреагировал на ее появление.

— Предупреждаю: сегодня — последняя!..

Брылев медленно встал, принял из рук Капитолины Алексеевны рюмку и тихо проговорил:

— Последняя, Капитолинушка, бывает у попа жена. Ведь так, Стешенька? — бросил он в коридор, где напротив дверей с вязаньем в руках стояла Стеша. И тут же, не дождавшись ответа, торжественно поднял над головой рюмку и почти воскликнул: — За Светлану! За эту маленькую звездочку, которой суждено вспыхнуть великой звездой!..

Брылев пил медленно, тяжело, мелкими глотками. Так иногда пьют хронические алкоголики: страдальчески морщась, фыркая и давясь. Он даже поперхнулся, когда в коридоре раздался длинный звонок.

Капитолина Алексеевна запахнула разлетающиеся полы цветастого халата и бросилась открывать дверь.

Встрепенулся и Брылев. Провал Светланы на втором туре был бы для него большим ударом. Все-таки как-никак он шефствует над ней три года. За эти годы он полюбил семью Каретниковых, где последнее лето его принимали как близкого.

Прислушиваясь к шуму в коридоре, Корней Карпович уже догадывался, что у Светланы все благополучно. В женские голоса вплетался юношеский басок Владимира, его любимца и первого помощника в драматическом коллективе завода. Гордился им Брылев и знал: даже если он в жизни ничего значительного больше не сделает, то и в этом случае прожил ее не зря — подготовил для сцены такого артиста. Брылев был глубоко уверен и тешил себя этой мыслью, что не кто-нибудь, а он, Брылев, разбудил в скромном рабочем парне, как он иногда любил выражаться, «дремлющий Везувий природного таланта». Конечно, если жизнь его не сложится так нелепо, как сложилась она у Брылева. «Пронесло… Слава богу… Остался последний, решающий экзамен», — подумал Брылев, с большим усилием сдерживая себя, чтобы не выйти в коридор, и выжидательно смотрел на матово-стеклянную дверь.

Светлана ворвалась в комнату, бросилась на шею Брылеву, трижды расцеловала его небритые, в глубоких морщинах щеки, обняла Капитолину Алексеевну и закружилась с ней вокруг стола.