— Ты о чем, дедушка?

— Зачем с теткой ходишь в ГУМ?

Светлана смутилась, догадываясь, что дедушка знает о ней больше, чем она думала.

— Как зачем?! Затем, зачем все люди ходят в магазин.

— А еще зачем вы с ней туда зачастили? — Теперь Петр Егорович уже не просто спрашивал, а почти допрашивал.

— Ты, наверное, имеешь в виду демонстрационный зал?

— Да, этот самый… демонстрационный зал. — Петр Егорович встал, закрыл форточку и остановился у окна. — Как зовут людей, которые в магазинной одежде прохаживаются по длинному столу и показывают новые моды?

— Манекенщицы… — растерянно ответила Светлана. — А что?

— Ты по столам ходила?

Светлана молчала, потупив взгляд.

— Я спрашиваю: ты по столам ходила в казенной одежде и показывала публике новые моды? — Петр Егорович строго смотрел на внучку. Он понимал, что рано или поздно, но этот, как видно, неприятный для Светланы разговор должен состояться.

— Да, ходила… — еле слышно пролепетала Светлана, — но что здесь особенного, дедушка? Заведующая залом Мария Николаевна хорошая приятельница тети Капы. Однажды тетя взяла меня с собой и познакомила с Марией Николаевной. Та попросила продемонстрировать спортивный костюм. Ну, я но могла отказать, два раза прошла но демонстрационной дорожке.

— А второй раз?

— Второй раз Мария Николаевна сама позвонила мне и попросила зайти к ней. Об этом даже мама знает.

— А в этот раз какую моду ты показывала на столе? — не без откровенной насмешки в тоне спросил Петр Егорович.

— Демонстрировала летний ситцевый сарафан молодой девушки.

Петр Егорович прошелся по комнате, переставил с телевизора на стол вазу с цветами, которые принесла Светлана, и сел в кресло.

— Большой беды от того, что ты два раза прошлась перед публикой в магазинном наряде, конечно, нет, хотя и погордиться тут тоже нечем. Вся беда в том, доченька, что твоя родная тетка тянет тебя не в ту сторону. Уж не договорилась ли она со своей приятельницей Марией Николаевной насчет того, чтобы в случае неудачи на экзаменах устроить тебя манекенщицей? — Петр Егорович сердито хмыкнул. — Ишь ты — манекенщица!.. Слово-то мерзкое, аж ухо его не принимает. Что-то вроде… самогонщицы. — Петр Егорович строго взглянул на внучку. — Я спрашиваю: не успела ли уж тетка договориться с Марией Николаевной?

— Договорилась, — еле слышно ответила Светлана.

— Так я и чуял. А в стюардессы кто тебя сватал? — в упор спросил Петр Егорович.

— Не в стюардессы, а в бортпроводницы, — робко поправила деда Светлана.

Петр Егорович громко рассмеялся.

— Ишь ты!.. Бортпроводница. Тоже словечко двухэтажное. Хрен окрестила шоколадом. Как будто хрен от этого стал слаще. И тут сватьей была тетка?

— Да, — подавленно ответила Светлана.

Петр Егорович заметно волновался.

Продолжая этот трудный для Светланы разговор, он чувствовал себя неловко. Вроде бы и не было нужды заводить эту беседу: экзамены Светлана пока сдавала успешно, Корней Карпович почти заверил его, что все будет в порядке… И все-таки предчувствие какого-то неблагополучия, в которое втягивала племянницу Капитолина Алексеевна, томило Петра Егоровича. Он еще раз прошелся из угла в угол по комнате и встал спиной к окну, опираясь ладонями о подоконник.

— В роду нашем, доченька, никогда не было ни стюардесс, ни манекенщиц. — Голос его звучал приглушенно. — А род наш давний, и корень его крепкий. Когда-нибудь я расскажу тебе про своего деда. Это значит — твоего прапрадеда. Ты уж теперь взрослая и должна знать, откуда ты произошла, какая кровь течет в твоих жилах.

Петр Егорович замолк, глядя на понуро сидевшую внучку.

— Дедушка, никакая работа не зазорна. Кто-то же должен быть и стюардессой, и манекенщицей…

— Правильно! Молодец!.. — дед не дал Светлане договорить. — И банщицей, и в парикмахерской обрезать на руках и ногах ногти, и пивом торговать в палатке да слушать там с утра до вечера грязные словечки пьяных ханыг. Везде нужны работники. Но я совсем не об этом. Я о другом…

Петр Егорович прошел на кухню, поставил на плиту чайник и возвратился в комнату. Светлана видела по лицу его, что разговор этот дед завел не случайно, и чувствовала, что с каждой минутой их беседы ответы ее становятся все менее уверенными и не до конца искренними. А Петр Егорович, на какое-то время потерявший твердую почву под ногами после заявления Светланы, что никакой труд в нашей стране не является зазорным, снова обрел неопровержимую напористость своих доводов. Привалясь спиной к гардеробу, он продолжал:

— Если у деда-аптекаря сын аптекарь, а внук тоже аптекарем хочет стать, то дед этим только гордится. И правильно, что гордится. Есть в каждом порядочном роду своя линия, и эта линия идет от одного поколения к другому, ее тянут от деда к отцу, от отца к внуку… Так было раньше и у нас, у Каретниковых. Твой отец уже в четвертом колене рабочий человек. Теперь вот родилась у него ты. Все говорят, что у тебя талант. Что ж, дай бог! Талант — его ни на рынке, ни в магазине не купишь, с ним люди родятся. Будешь артисткой — час добрый. Сам буду ходить на твои постановки, а если в кино снимут, по десять раз буду смотреть одну и ту же картину. Вот, мол, и в нашем рабочем роду вспыхнула, как выражается Корней Карпович, звездочка. Но ведь то, куда тебя толкает тетка, — это не для нас, не для Каретниковых! Ходить в коротенькой юбочке по самолету и разносить пассажирам леденцы да ситро — это дело не хитрое, тут не нужно никакого таланта, никаких способностей. Напялить на себя, как на пугало, магазинную кофту или платье и разгуливать в этой чужой одежде, как индюхе, по длинному столу — глядите, мол, какая я нарядная и как все на мне ладно сидит, — тоже особых мозгов не требуется…

Петр Егорович смолк, открыл ящик гардероба, бережно достал из него вчетверо сложенный чистенький носовой платок и положил его на средину стола.

— Стар я стал, доченька. А в мои годы пора уже подумывать и о том, как должны жить вы. Я не зря с тобой заговорил сегодня о твоей работе, если на экзаменах будет не все хорошо. Я и с отцом разговаривал на эту тему, но он не хотел перед экзаменами забивать тебе голову другим. А теперь я вижу, что тетка тебя окончательно зануздала и правит тобой, как ей вздумается. Послезавтра вечером у меня будет в общежитии встреча с молодыми рабочими нашего завода. Одни девушки, я у них выступал уже раз, но это было года три назад. Теперь, говорят, пришло много новых.

— Возьми меня с собой, дедушка!

— Возьму, только пообещай мне, что больше никогда не пойдешь с теткой к этой Марии Николаевне. Не хочу даже представить себе, как ты, моя внучка, — и вдруг разряженной гусыней ходишь по длинным магазинным столам! Если у тебя талант, становись под комелек бревна, а не скользи плечом под легкой вершинкой. — Петр Егорович бережно свернул платочек, положил его в нагрудный карман. — Так что ты мне после всего этого скажешь, внученька? Чем порадуешь деда?

— Ты говоришь, и Корней Карпович говорит, и тетенька тоже считает, что во мне есть… — Светлана замялась, перетирая в пальцах лепесток цветка.

— Что есть?

— Ну, талант…

— Допустим.

— Раз он во мне есть, то где же, кроме сцены, он нужен?

Петр Егорович словно встрепенулся.

— Вот это — вопрос! Ты его только сегодня задала себе, а я над ним уже несколько ночей и дней ломаю голову. Хочешь знать мое мнение?

— Да.

Словно прицеливаясь и боясь промаха, Петр Егорович начал издалека, чтобы к главному, о чем он хотел сказать внучке, подойти постепенно, не выпалить сплеча:

— Ты сама хорошо знаешь, ведь учила в школе, что Максим Горький за перо взялся лишь тогда, когда сам хлебнул горячего до слез и узнал, почем фунт лиха. Всю Россию-матушку пешком исколесил. И Николай Островский вряд ли написал бы свою знаменитую «Как закалялась сталь», если бы злая судьбина не ломала его вдоль и поперек и не бросала то в огонь, то в ледяную воду. А Федор Шаляпин?.. Да что там говорить… Тоже, перед тем как стать знаменитым, хватил мурцовки. — Петр Егорович широкой ладонью сосредоточенно разглаживал замятину на скатерти. — Ты спрашиваешь: куда деть твой талант, если он у тебя есть?.. Ну что ж… Не ты первая и не ты последняя родилась с этим даром божьим. Я вот был в Ясной Поляне, в прошлом году возили мы туда молодых рабочих, там на большом камне, что стоит прямо при въезде в усадьбу Льва Толстого, где теперь музей, высечена надпись. Эту надпись я специально записал: уж больно шевельнула она мою душу. — Петр Егорович достал с полки толстый блокнот в клеенчатой обложке и, как будто заранее приготовившийся к этому разговору с внучкой, сразу открыл закладку на нужном месте. — Слушай и мотай на ус.