Полковник положил руку на ее локоть:

— Мужайтесь, Екатерина Михайловна! Тяжелая обязанность выпала мне…

Нет, не спит Екатерина Михайловна Курбатова. Просто лежит с закрытыми глазами. Лицо нахмуренное, горькая складка очертила полуоткрытый рот. Знает: ее слезы еще впереди!

Почему у нее не было сына! От Сережи. Рос бы возле нее высокий мальчик с серыми глазами. Такими, как у Сережи. Рос бы хорошим, умным, честным. Таким, каким был Сережа. Какой полной, радостной, счастливой была бы тогда ее жизнь! Стирала бы мальчику белье, расчесывала волосы, провожала в школу. Ходили бы они вместе по воскресеньям в кино, на стадион, по вечерам пили бы чай. Укладывала бы его спать, целовала теплый лоб…

Ей хотелось, чтобы и ее сын, как и отец, стал офицером. Ехали бы они теперь вместе с сыном-лейтенантом в Польшу, на могилу отца и мужа. Какое горькое счастье!

Но нет Сережи, и сына нет и никогда не будет. Никого у нее нет. И вот едет она одна, вдова, с усталыми глазами и постаревшим лицом. Что ждет ее в Польше? Забытый, заброшенный холмик земли, стершаяся надпись… Кому нужна там могила русского офицера?

Разве мало у них своих могил?

А мысль упорно возвращается к тому, в чем она сама себя винит, — но какая ее вина! — почему у нее не было сына.

Сколько в мире женщин, которые не хотят детей, еще до рождения убивают их. Боятся испортить фигуру, их страшат бессонные ночи, пеленки, лишние расходы… Почему судьба так жестоко поступила с ней? Не дала сына и забрала мужа!

В ночной тьме мчится поезд.

На верхних полках спят шахтеры из, Воркуты. Хорошие ребята! Простые, добродушные, веселые. Таким мог быть и ее сын.

Не спит только Петр Очерет. Не отрываясь, смотрит в темное окно. Курит одну за другой папиросы. Волнуется.

Хорошо, что Очерет вместе с ней едет в Польшу. На войне он был с Сережей, служил с ним в том польском городке. Всего несколько дней назад перед отъездом из Москвы она познакомилась с Очеретом. Но если бы ее сейчас спросили, кто ей ближе и родней из всех людей, кому она доверяет больше всех, в чьей доброте не сомневается, она бы, не задумываясь, ответила: «Петру Сидоровичу Очерету!»

Екатерина Михайловна не знает, о чем думает сейчас Очерет. Только видит: всю ночь сидит у окна с хмурым темным лицом и курит, курит. Но уверена: думает о войне, о прошлом, о товарищах живых и мертвых и, конечно, как и она, — о Сереже.

От этой мысли ей становится легче. Не одна она. Как хорошо, что рядом с нею этот человек!

Какая темная ночь!

Давно нельзя разобрать, что там за стеклом: сплошная темень, как в забое, если потухнет лампочка. Только порой, когда поезд, несколько сбавив ход, с шумом проносится мимо станции, можно увидеть пустой, тускло освещенный одним-единственным фонарем перрон, закрытый газетный киоск, будку с надписью: «Кипяток» — да дежурного по станции, сонного, сердитого, в красной фуражке, с флажком в руке.

И мимо, мимо…

Темень, ничего не разглядеть. Но Петр знает, там, за невидимыми лесами, есть поселок Ленино. Снять бы с багажной полки чемоданишко, выскочить в коридор, дернуть «стоп-кран». Бувайте здоровеньки, щири хлопци з Воркуты, не серчайте, будь ласка, шановна Екатерина Михайловна. Пусть мечет громы и молнии товарищ Осиков, пусть грозит списать, как он выражается, с корабля, поставить, где надо, вопрос и написать докладную записку о недисциплинированном поведении гражданина Очерета П. С., посланного в составе профсоюзной делегации в гости к шахтерам Польской Народной Республики и не оправдавшего высокого доверия…

Не лезь в бутылку, уважаемый товарищ Осиков Алексей Митрофанович, не три зря печенку. Ты лучше скажи: есть у человека сердце? Не знаешь? А я тебе скажу: есть сердце! Что же прикажешь делать, если сердце требует: соскакивай с поезда! Завтра — кровь из носу — догонишь свою делегацию. А сегодня, сейчас, ночью, не разбирая дороги, иди притихшими перелесками, туманными лугами, мимо спящих деревень. Иди наедине со звездами, наедине с елями, наедине со своей памятью…

…Где-то там, за тем темным лесом (он так и называется — Темный лес), вдали от железнодорожного полотна, под густозвездным покрывалом неба спит мирный поселок Ленино. Верно, отстроился, похорошел за минувшие годы. Белеют аккуратные домишки, окруженные палисадниками с акацией, гладиолусами и петушками. На главной площади, пожалуй, вырос новый кинотеатр. Есть, верно, и клуб. Хорошее место! В клубе знакомятся, танцуют, влюбляются. Самодеятельные артисты ставят на его сцене пьесы Чехова, девичьи завлекательные голоса теребят душу:

Сады новые посадили, свадьбы справляют, из родильного дома бережно, как хрустальные вазы, выносят розовых громкоголосых новоиспеченных граждан.

А в ту осень Ленино лежало обожженное, темное, бесприютное. Их батальон, выдвигаясь на передовую, чтобы перед наступлением сменить подразделения 142-й стрелковой дивизии, ночью прошел через Ленино. Ни стука калитки, ни собачьего лая. Словно вымер прифронтовой поселок…

Иди, иди дальше, гвардии старшина запаса Петр Очерет. Переберись вброд через коварную тихоню Мерею, как в то осеннее утро, и по топкому лугу выйди на высоту с военным, словно у старого солдата, номером — 215.5.

За ней и деревня Тригубово.

Там и дождись рассвета. Когда розовое в тумане солнце взберется над лесом, как детский шар, походи, посмотри. Может быть, тебе повезет и ты найдешь хотя бы след от того блиндажа, от тех воронок, от того «фердинанда», что, брызнув траками гусениц, намертво уткнулся носом в землю. Вновь увидишь тот кусок земли, где в каждой травинке, в каждой былинке кровь Ванюхи Сидорина, Афанасия Бочарникова, кровь Станислава Дембовского и твоя кровь.

Кровь в самом прямом и буквальном смысле слова!

Скорый поезд Москва — Варшава. — Берлин мчится мимо ночных лесов и полей, мимо темных спящих деревень, а Петр Очерет все сидит у вагонного окна, и память, как поводырь, водит его по запретной зоне прошлого.

Сентябрь в тот год был ярким и пестрым, как карнавал в парке культуры и отдыха. Легкомысленные березки-подростки выбегали на лесные, грибной свежестью дышащие опушки, хвастаясь оранжевыми нарядами. Клены величаво роняли радужные листья, и они долго кружились в воздухе, словно боялись упасть и обжечь землю. Стеклянная паутина бабьего лета торжественно проносилась над притихшими лугами, невольно настраивая на лирический, мечтательный лад.

Но в первых числах октября подули холодные, верно из Арктики добравшиеся, ветры, зачастил мелкий занудливый дождь. Стало неуютно и тоскливо. Опавшие листья сразу пожухли и лежали на мокрой земле, как ненужный сор. Приуныли, поникли березки, стыдясь своей — не ко времени — наготы, всплескивали черными мокрыми ветвями. Рассветы запаздывали, были туманными, и им невтерпеж смотреть на такой разор. Только дубы, презрев превратности погодных перемен, стояли невозмутимо, листву держали крепко, не сдаваясь на милость дождям и ветру:

— На-кась, выкуси!..

Петр Очерет был уже старшим сержантом, командовал отделением. После освобождения Смоленска, где их полк дал прикурить немцам, они к двенадцатому октября заняли оборону на берегу небольшой, квелой, словно бледной немочью тронутой, речонки, прячущейся в камышах.

Гитлеровцы были километрах в двух, за рекой, но вели себя тихо, еще не закрепили животы после Смоленска. Только по ночам ни с того ни с сего поднимали дуроломную пулеметную и минометную кутерьму, пуляли в низкое небо свои дохлые осветительные ракеты. Все понимали — от страха. Боязно фашисту сидеть в мокром окопе на чужой земле в темные осенние ночи. Дрожит его колбасная душонка.