Отец вернулся в дом за сумкой, а Станислав пошел прямо на призывной пункт. В его мобилизационной карточке было сказано точно и ясно: явиться немедленно в первый день всеобщей мобилизации.
Они еще ничего не знали!
Они не знали, что германские дивизии, вышколенные, моторизованные, с новенькими автоматами, под видом обычных осенних маневров стянуты на польскую границу.
Они не знали, что в немецких пограничных лесах уже стоят орудийными жерлами на восток заправленные и боеприпасами полностью укомплектованные, вздрагивающие от нетерпения танки.
Они не знали, что на карте, распластанной на столе у Гитлера, две группы немецких армий — «Юг» и «Север» — двумя мечами рассекали еще живое тело Польши.
Они не знали, что генералы авиации Кессельринг и Лер уже подняли в воздух две тысячи «мессершмиттов» и «юнкерсов».
Они не знали, что генерал-полковники фон Рейнхенау, фон Рундштедт, фон Бок, фон Клюге, Лист, помолясь своему победы дарующему немецкому богу, облачились в полевое обмундирование, попрощались со своими рыжеволосыми Бертами и Леонорами, сели в машины, уже исколесившие дороги почти всей Европы:
— Дранг нах остен! С нами бог!
Поляки еще не знали, что участь Польши уже решена.
Они еще ничего не знали!
К вечеру того же первого сентября, ускоренно пройдя призывную комиссию, Станислав Дембовский стал жолнежем пехотного полка. Ночью на темном вокзале их спешно погрузили в вагоны и повезли в тьму, в неизвестность.
Враг был на западе, шел с запада, а их почему-то повезли на восток, через пылающую Варшаву, через притаившийся в ужасе Люблин… Куда?
За Люблином их состав разбомбили. Три «юнкерса», не торопясь, строго соблюдая очередность, снижались над беззащитным эшелоном — даже пулеметов у них не было — и, старательно прицеливаясь, сбрасывали бомбы. Первые минуты машинист состава еще пытался увернуться от бомбовых ударов, обмануть смерть. Он то резко тормозил, так, что их швыряло из угла в угол, то набирал скорость и, плюнув на все путевые знаки, мчался вперед. Но взрывная волна от разорвавшейся бомбы сбила паровоз с рельсов, и он тяжело врезался в придорожный кювет. Только сиплый пар сочился из-под колес, беспомощно повисших в воздухе.
Уцелевшие выскакивали из вагонов и бежали кто куда, лишь бы подальше от горящего состава. Спотыкаясь и падая, разбегались по недавно убранному полю, по колючей ощетинившейся стерне. Самолеты на бреющем полете, чуть ли не чиркая горячим брюхом по головам бегущих, обстреливали их короткими очередями.
Когда самолеты ушли, издевательски покачивая крыльями, живые собрались на опушке леса. Отдышались, перевязали раны, похоронили убитых. Дождавшись ночи, в темноте, с опаской — но своей-то родной земле! — пошли в сторону Львова. Куда шли, зачем шли — и сами не знали.
Проходили через притихшие, словно вымершие, села. От местных жителей — перепуганных, растерянных — узнавали новости, которые обрывали сердца:
— Правительство бежало в Люблин…
— Правительство бежало в Кременец…
— Правительство бежало в Залещик…
— Правительство бежало в Румынию…
— Бежал министр иностранных дел Юзеф Бек.
— Бежал президент пан Мосьцицкий.
— Бежал сам главнокомандующий генерал Эдвард Рыдз-Смиглы.
Все бежали… Сволочи!
Шагавший рядом с Дембовским уже немолодой сутулый с широкими, как лопаты, руками помощник машиниста из Познани свирепо смотрел из-под мохнатых бровей:
— Профукали страну, А еще пели: «Не будет ниц, покуда с нами Смиглы-Рыдз». Суки!
На глазах рушилось государство. Брошенный народ расползался по окровавленным дорогам, по искалеченным бомбежками лесам. Преданная командирами и союзниками, истекавшая кровью армия билась в судорогах жертвенного, героического и, увы, бессмысленного сопротивления.
Был гонор. Шляхетская великодержавная спесь. Были воинственные возгласы: «От можа до можа!» Были черные фраки дипломатов, сшитые у парижских портных, опереточный блеск генеральских мундиров, грозные янгеллоновские орлы, навострившие хищные клювы на восток.
Но в первые же дни войны с беспощадной ясностью выявилось, что пехота вооружена плохим, устаревшим оружием. Танков мало. Самолеты немощны. Прославленные крепости Торн, Познань, Модлин, Грауденц, Перемышль, на которые возлагались такие надежды, — не больше чем средневековая бутафория. А стратегический план главнокомандующего Рыдз-Смиглы — обороняться на всем протяжении двухтысячекилометровой границы и даже развернуть наступление против Восточной Пруссии — по меньшей мере, недомыслие.
Лежат в развалинах города. Рухнувшие мосты висят оборванными позвонками. Заглохли трубы заводов. Ветер гонит не убранную, никому не нужную теперь солому по неподнятым на зябь обезлюдевшим полям. Костелы, вознеся к небу аскетическую плоть священных камней, тщетно молят о милосердии и спасении.
Страна тысячелетней истории, родина Костюшко, Мицкевича, Шопена, Коперника, в руинах и пожарищах. Во всех костелах, на старых, веками вытертых, каменных плитах на коленях стоят старики, женщины, дети:
— Спаси, матка-бозка ченстоховська!
В лесу под Львовом Станислав Дембовский узнал, что Красная Армия на рассвете семнадцатого сентября перешла восточную границу Польши на всем ее протяжении и, встречаемая ликующими толпами украинцев и белорусов, движется на запад.
Новость ошеломила. Радоваться или негодовать? Спасет ли наступление Советов его многострадальную родину.
Командир полка, призванный из запаса, старый грузный полковник, с седыми, опущенными книзу, как у Пилсудского, усами — такими изображал шляхтичей Генрих Сенкевич, — узнав о выступлении Красной Армии, опустился на колени, поцеловал землю, вынул из кобуры старенький «вальтер» и вставил дуло в рот. Выстрел раздался до обидного тихий, словно из детского пугача. Полковник повалился на бок, и один седой ус его стал бурым от крови. Солдаты укрыли командира шинелью, положили сверху его конфедератку с серебряным янгеллоновским орлом. Молча стояли вокруг. Где-то за лесом, над шоссе, завывали авиационные моторы: пикировали «юнкерсы».
Когда шум моторов затихал и прекращались взрывы бомб, было слышно, как над головой тихо шепчутся кроны осин и берез. Робко, еще не веря тишине, начинали чирикать в чаще пичужки и снова смолкали, прислушиваясь: не идет ли война?
Малыми саперными лопатами вырыли солдаты неглубокую могилу, выложили еловыми ветками и на мягкую, молодо пахнущую постель положили старого полковника. Молча стояли вокруг маленького, словно детского, холмика свежей земли.
Не знали: жалеть ли полковника или завидовать ему?
Когда совсем стемнело и сквозь кровлю леса видны стали звезды, побрели дальше, на восток, уже ни на что не надеясь.
Утром увидели на шоссе двигающиеся на запад колонны танков, автомашин, пушек… Шла Красная Армия.
Повернули в лес. Теперь уже брели куда глаза глядят. Не знали, где свои, где немцы, где русские. В одной маленькой гуцульской деревушке нашли разбросанные с аэроплана листовки. В них было напечатано обращение русских властей к польскому народу. Читали вслух:
— «…намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью…»
— Кто их просил? Кто? — кричал Енджей Бжезинский из Лодзи, бледный, трясущийся — вот-вот забьется в истерике.
Угрюмый железнодорожник Здислав Лепский пробурчал:
— Пожалел волк козу — оставил рога да копыта.
Это ему казалось похожим на правду. Но в словах русских о неразумных польских руководителях тоже была правда. Разве он сам так не думал? Думал! Довели страну до пропасти, а сами бежали.
— Шваль! Шваль!
Скрываться или сопротивляться было бессмысленно. Несколько сот человек — все, что осталось от полка, — с белым флагом, с оружием и полковым знаменем вышли из лесу.