…В ночь на первое октября 1-я Польская дивизия прошла через только что освобожденный Смоленск. Остовы черных сожженных зданий стояли, как призраки. Ветер нес смертный тлен и гарь, гремел кровельным железом, под сапогами хрустело битое стекло. На перекрестке девушка-регулировщица в черной от дождя шинели молча указала флажком на дорожный знак. На нем крупными буквами написано:

Шли молча, без обычных солдатских шуточек и разговорчиков, как через кладбище. Сколько еще таких городов русских, белорусских, польских будет у них на пути!

В темном, на самые плечи опустившемся небе завывали фашистские самолеты. Уже знали — разведка донесла, — к фронту подходит новая дивизия. И не просто новая, еще одна, а польская! Первая.

Сколько их еще встанет, смертию смерть поправ!

Как потом стало известно, сам фюрер приказал: уничтожить Польскую дивизию имени Тадеуша Костюшко. Во что бы то ни стало! Чтобы и памяти не было о ней! Само ее существование говорило о призрачности всех немецких побед!

Фашистские летчики день и ночь рыскали в Смоленском небе. Бомбили леса, овраги, хуторки… Уничтожить! Мертвые не должны возвращаться!

Мертвые и не возвращались.

Возвращались живые!

Приказом Верховного Главнокомандования Советской Армии 1-я Польская дивизия имени Тадеуша Костюшко была передана в оперативное подчинение командующему 33-й советской армией. Скрытно подтянутые к передовой линии обороны, полки дивизии сосредоточились в районе Буда — Касатинка — Слобода.

Ночью седьмого октября командира польской дивизии срочно вызвали в штаб армии. Командующий тотчас принял его в своем просторном, добротно оборудованном блиндаже.

— Будем начинать, — генерал смягчил улыбкой официальную сухость торжественной минуты.

— Когда? — коротко осведомился командир польской дивизии.

— Двенадцатого утром. Приказ уже готов.

Перед костюшковцами (так они сами себя называли) была поставлена боевая задача: прорвать оборону противника на участке Сысоево — Ленино и в тесном взаимодействии с соседними советскими дивизиями уничтожить противника в районе Ползухи — Тригубово. В дальнейшем развивать наступление на запад в направлении Днепра.

В приказе были указаны соседи дивизии: справа — 42-я и слева — 290-я советские стрелковые дивизии. Точно были определены и разграничительные линии со своими обычными «включительно», «исключительно».

Советское командование придало польской дивизии 67-ю гаубичную бригаду, минометные и артиллерийские полки, в том числе и тяжелый, а также полк реактивной артиллерии — прославленные «катюши».

Утром командир польской дивизии вернулся в свой штаб. Высокий, седой, со спокойным лицом, он быстро прошел на КП. Но и по его непроницаемому лицу офицеры штаба безошибочно угадали — наступление!

Поздно вечером части дивизии подняли, и начался марш — последний переход к линии фронта. Марш продолжался двое суток, вернее, две ночи: скрытность, скрытность и еще раз скрытность!

Станислав Дембовский шагал, стараясь не задремать и не натолкнуться на спину впереди идущего солдата. Шли молча. Словно каждый был наедине с самим собой, со своими думами, надеждами, со своей судьбой.

Девятого октября полки дивизии сосредоточились в районе Захвидово — Пьянково — Барсуки. В ночь на двенадцатое, сохраняя все правила маскировки, первый и второй полки дивизии (третий остался во втором эшелоне) сменили в траншеях занимавшие там оборону подразделения Советской Армии.

Станислав Дембовский смотрел на узкую, камышами замаскировавшуюся реку, на скрытые туманом высотки противоположного берега. Там притаился враг. Там первый военный рубеж его жизни. Только перешагнув его, он может дойти до Вислы, до Одера…

Мерея!

Он никогда не слыхал о такой реке. Теперь Мерея стала главной рекой в его жизни!

Ночь по-осеннему темная, без звезд. Моросит холодный дождик. То перестанет, то снова зачастит — мелкий, надоедливый.

Правильно ли получилось, что он, поляк, лежит сейчас на русской земле и, может быть, погибнет здесь, форсируя чужую реку? Если бы перед ним была Висла, он с радостью ждал бы завтрашнего утра, чтобы идти в бой и, если нужно, умереть. А сейчас? За кого он должен сражаться? За Польшу? Но какая будет она, его Польша, если победят русские? Где пройдет ее восточная граница? И где пройдет западная?

Как все сложно и неясно в последнюю ночь перед боем!

Из тьмы, с немецкой стороны, бьют крупнокалиберные пулеметы. Трассирующие струйки стремительно несутся и гаснут в ночной тьме. Всем понятно: гитлеровские пулеметчики бьют наугад. Несладко и им хорониться в сырых траншеях на чужой земле и каждую секунду ждать: сейчас… И мечут они трассирующие очереди во тьму, где стоят войска русских, вкладывают в свои очереди злость, страх, угрозу.

А рассвета все нет и нет. Как медленно идет время, как долго длится сырая, холодная октябрьская ночь!

Низко пригибаясь, по траншее пришел командир роты. Молодое, обычно добродушное лицо капитана сейчас нахмуренно, сурово.

— Внимание! Сейчас я оглашу приказ командира дивизии.

Капитан читал вполголоса, словно боялся, что гитлеровцы из своих траншей могут его услышать. Порой голос вздрагивал, пресекался, не хватало дыхания и слова приказа приобретали грозную торжественность. Последние фразы приказа капитан выкрикнул громко, — черт с ними, с гитлеровцами! — лоб и щеки его побледнели:

— Вперед в бой, солдаты Первой дивизии! Перед вами великая священная цель, а на пути к ней — смертельный враг! По его трупам проложим себе путь в Польшу.

Много раз Станислав слышал ходячее выражение: «сжалось сердце». Думал: может ли у мужчины сжиматься сердце? У женщины еще куда ни шло, но у мужчины, к тому же у солдата! Чепуха!

Но теперь чувствовал: в груди стало пусто, словно незримая волна — вся боль и ненависть прожитых лет — подхватывает его.

Капитан поднял над головой листок:

— Вперед, в бой и к победе! Да здравствует Польша!

Станислав оглянулся и не узнал стоящих вокруг товарищей. Лица сумрачные. Верно, и у него сейчас такое же лицо! «Да здравствует Польша!» Сейчас они все за нее в ответе. За ее прошлое и за ее будущее.

И он в ответе за Польшу!

— Да здравствует Польша!

Капитан ушел в другой взвод, а они молча стояли все в тех же позах, с напряженными лицами. Со стороны могло показаться, что они огорчены или даже напуганы услышанным приказом.

Бой есть бой. Страшно отрываться от земной надежности траншеи и бежать по открытому полю на виду у смерти. Страшно подставлять свое живое, единственное, такое незащищенное тело под свинцовый огонь.

Все же сильней страха было сознание, что на их долю выпал тяжелый и счастливый удел: первыми вступить в бой с врагом.

Разные жизненные пути были у них до первого сентября тридцать девятого года. Станислав с отцом работал на шахте, Юзеф Михлевский водил поезда, у Мечислава Цяпушинского был магазин готового платья в Белостоке, Тадеуш Мучка строил суда в Данциге, Болеслав Янковский занимался юриспруденцией в Бромберге… По-разному сложились их судьбы и в годы войны. Но у всех их остались родные и близкие на оккупированной врагом родине, во всех душах был траур по убитым гитлеровцами отцам, братьям, сыновьям. Всех их объединяла ненависть к врагу.

Каждый про себя повторял в суровой одержимости: «Вперед, в бой и к победе! Да здравствует Польша!»

Станислав не боялся, что его могут ранить или убить в предстоящем сражении. В душе была пусть ни на чем не основанная, но твердая уверенность: он не может умереть на чужой болотистой земле, на топком берегу безвестной русской реки. Он дойдет, должен дойти до Вислы. Он еще пройдет по старым камням Варшавы. Он откроет дверь в родительский дом, чтобы своими глазами увидеть все, что сделал враг с его счастьем…