Не услышала.

Не оглянулась.

За окном лес. Тот самый, прифронтовой…

Давно зажили, зарубцевались на березах и кленах раны от осколков, поднялся густой молодняк на тех прогалинах, где прятались блиндажи, заросли тропки, пробитые в штаб, на кухню, в санчасть.

Скоро Брест, Граница. А там — Польша. И Станислав.

«Где я перший раз его побачив? — припоминает Очерет. — Под Ленино, в то самое утро…»

Медленно, не торопясь течет в пологих, камышом и осокой поросших берегах река Мерея. Потухшие кленовые и березовые листья, отбушевав, отпылав, плывут вниз по течению, да пролетит над речкой последняя паутинка, напоминая, что и бабье лето прошло. Тихо и пусто в посветлевшей рощице после листопада. Умолкли птицы. Только ветер шебуршит в оголившихся кустарниках да упругой рукой треплет пригорюнившиеся пожухлые травы.

Осень!

…Поздний октябрьский рассвет долго не занимался. За спиной, на востоке, там, где за лесом во тьме лежит Ленино, чуть посветлело, но вся пойма реки и болотистый луг перед ней — в густом душном тумане.

От ночной сырости шинели стали волглыми, ноги замлели в отсыревших сапогах. Казалось, само время завязло в неласковых болотистых местах. Артиллерийская подготовка все не начиналась.

5.00.

6.00.

7.00.

Тихо!

Может быть, командование ждет, пока разойдется сырой неподвижный туман? Или совсем отменило наступление?

Гитлеровцы к утру притихли. Лишь изредка сбрехнет на всякий случай пушка, простучит для острастки пулемет да врежется в темное небо бледная от страха и предутреннего холодка осветительная ракета. И снова тихо. Даже «ночников» не слышно в низком небе: ни наших, ни немецких.

Как трудно ждать сигнала к атаке! Уже сегодня вечером в политдонесениях, а завтра утром и в дивизионной газете будет сказано:

Правильно будет сказано! Так после артподготовки и будет: порыв, крики, презрение к смерти. Сейчас же совсем нелегко. Недаром говорится: нет хуже, чем ждать да догонять! Без спросу лезут в башку разные пугливые мыслишки: бой-то он не масленица.

Хорошо, что командир не силен в телепатии и не догадывается о таких мыслях!

Петр Очерет прикорнул у сырой, пахнущей перегноем стены траншеи, надвинул на глаза ушанку. Из головы все не идет сапер в каске и коротком ватном бушлате, что ночью вместе с товарищами уполз в мокрую темень прокладывать проходы в проволочных заграждениях. Он полз последним. Немолодой, с хмурым, зеленоватым, невыспавшимся лицом. Обернулся. Хотел улыбнуться, но не улыбка получилась, а оскомина. Сморщилась верхняя плохо выбритая губа, еще глубже стали гармошечьи складки в углах пересохшего рта. Сказать сапер ничего особенного не сказал, да и что в такую минуту скажешь! — лишь махнул на прощание рукой с зажатыми в кулаке ножницами:

— Живите, ребята!

Петр Очерет все думал, как ползет сапер по взрытой липкой земле среди тьмы и смертей, что сторожат его и спереди, и с боков, сторожат каждую секунду, на каждом сантиметре.

А сапер ползет вперед, и на хмуром его лице — неживая забытая улыбка.

Наконец-то начало светать. Робко, нехотя. Холодный ватный туман путался в лозняке и камышах, тянулся плаксивыми волокнами. Туман скрывал и противоположный берег, и пойму за ним, и небольшие возвышенности, помеченные на карте: 215.5; 250.5.

Уже восемь, а артиллерийская подготовка не начинается. Молчат орудия. Притихли и немцы. Разорванные клочья тумана медленно поднимаются над поймой реки. Утро никак не может набрать силы.

— Неужели отложили?

Очерет глянул на часы. Без одной минуты девять. Может, в девять? Принялся отсчитывать секунды:

— Одна, вторая, третья…

Но досчитал только до сороковой. Сзади в поредевшем сумраке кто-то глубоко, на всю округу, вздохнул, и гром тугими нарастающими волнами покатился над головой.

— Началось!

Открывая парад, заиграли «катюши». Молодыми радостными молниями, окутанными дымом и громом, вырывались снаряды и наискосок пороли посветлевшее небо. Просторно и вольно гремели пушки и гаубицы — полковая и дивизионная артиллерия. В громе артиллерийской подготовки Петру Очерету слышалось грозное, радостное, победное. И этот гром гнал напрочь из души ночные страхи и сомнения.

Теперь солдаты лежали, уткнувшись лицами в сырую землю траншеи, слушая, как шумят в небе невидимые снаряды. Хотелось, чтобы они летели густо, долго, непреодолимо. Пусть сметут к чертовой бабушке вражеские укрепления, пусть подавят, уничтожат все живое в немецких траншеях и блиндажах — веселей будет идти на штурм!

В расположении немцев начались взрывы, слева в деревне заполыхали пожары. Все явственней разрастались кипящие клубы дыма.

Петр хорошо представлял себе, что творится сейчас во вражеских траншеях. Взлетают над головой разорванная земля, расщепленные бревна, рушатся блиндажи, горячие осколки секут пугливо скрюченные тела в грязных зеленых шинелях.

— Давай, давай, бог войны! — что есть силы кричал Афоня Бочарников, даже уши посинели. — Мадам, уже падают листья!

Хотя слов Бочарникова не мог разобрать и лежавший рядом Очерет, все же бойцы отделения по его свирепым глазам, по брызгам слюны, вылетавшим из скособочившегося рта, поняли: Бочарников кричит что-то подходящее к такой минуте.

Все предполагали, что огневая подготовка продлится никак не меньше часа. Но не прошло и тридцати минут, как наша артиллерия внезапно перенесла огонь в глубину обороны противника.

Сразу же электрическим разрядом прошла команда:

— Вперед!

Очерет легко выбросил довольно-таки грузное тело из траншеи, гаркнул пушечным басом:

— Вперед! — и, пригибаясь, побежал туда, где саперы ночью проделали проходы в минных полях. — Вперед! — кричал он, размахивая автоматом над головой, но вряд ли кто-нибудь слышал его крик. Все бежавшие за ним тоже кричали:

— Вперед!

— Ура!

— За Родину!

Над головой, разрывая воздух, все так же шуршали снаряды. Болотистая жижа жадно хлюпала под сапогами. Справа длинными очередями бил пулемет, и не разберешь, наш или немецкий.

Петр бежал не оглядываясь. Знал, спиной чувствовал: бегут сзади и Бочарников, и Сидорин, и другие бойцы отделения. Глянул в сторону и увидел, что рядом с ним тяжело, с захлебом дыша, прижав пистолет к груди (мелькнула мысль: за сердце боится!), бежит заместитель командира полка по политической части майор Захаров.

Майор был телосложения хлипкого, ходил без всякой выправки, сутулясь и деликатно покашливая в кулак: не в порядке, видать, легкие. До войны он читал в институте лекции по диалектическому материализму, был кандидатом исторических наук и вообще слыл человеком ученым, книжным. Ни перебежкам, ни ползанью по-пластунски, ни другим солдатским премудростям он никогда не обучался. Оно теперь и сказалось. Майор бежал тяжело, боком, и в груди его, впалой и слабой, хрипело и екало.

Очерету стало жаль пожилого и болезненного майора, но все же он радовался, что замполит бежит рядом. Казалось, такая близость с начальством и его страхует от пули или шального осколка. Раз здесь замполит полка, значит, рота действует на направлении главного удара. Про себя пробасил удовлетворенно:

— Колы воювать, так на всю катушку, шоб аж за ушами лящало.

Невзрачная речка Мерея — переплюнуть можно. А какая коварная! Берега топкие, заросли камышом и осокой. Куда ни ступишь — по колено. Неширокая да и неглубокая, а дно илистое — ноги не вытащишь. Того и гляди, сапоги оставишь карасям на потеху.

Мигом обмозговав создавшуюся ситуацию и памятуя наказы командиров проявлять инициативу и находчивость, Очерет не стал ждать, пока саперы наведут на живую нитку сколоченный мост.