Афанасий Бочарников и Ванюха Сидорин держались рядом с командиром отделения. Азарт атаки был на их лицах: потных, красных, возбужденных. «Добре, добре, хлопци!» — мысленно похвалил их Очерет. Полагалось бы сказать ребятам что-нибудь ласковое, ободряющее, но не было ни времени, ни готовых слов. Старший сержант только крикнул:

— За мной, хлопци! — и, первым выбравшись из траншеи, побежал влево, как и приказал командир, к видневшимся за бугром избам.

Бойцы отделения держались кучно, что, может, и не по правилам — хорошая мишень для немцев. Но было спокойней, казалось, что никакая пуля их не тронет, если они действуют так дружно.

Крайняя сгоревшая хата еще дымилась, и сырой тяжелый дым жался к мокрой земле. С другого конца деревни бил миномет, и мины резко и зло, словно кто-то рвал крепкое полотно, шлепались в пойме.

Очерет увидел, что из-за одной уцелевшей избы высунулась приземистая самоходка. Выставив дуло, она приглядывалась к тому, что делается перед ее длинным любопытным носом. «Фердинанд!» Самоходка была близко, Очерету даже показалось, что он чувствует злой жар, идущий от ее натужно работающего двигателя. Или просто стало жарко от страха?

— Лягайте, хлопци! — скомандовал Очерет и одним махом сиганул в канаву, шлепнулся в рыжую воду. Бойцы не стали ждать особого приглашения и последовали примеру своего командира.

Но «фердинанд» не заметил их или счел слишком ничтожной целью. Сильно дергаясь, он бил из орудия и полз к пойме, где наступал второй батальон.

Увлекся ли старший сержант Петр Очерет и взял слишком круто влево, или по другой какой причине, но оказалось, что в боевых порядках наступающей роты рядом с бойцами его отделения идут в атаку на деревню Тригубово солдаты из чужих подразделений. Понимая, что это не дело, Очерет разволновался, рванулся в одну сторону, в другую, но везде встречал солдат из других батальонов, а то даже из другой части. На одно мгновение опять мелькнула справа фигура замполита полка. Прихрамывая (и его, видать, пуля не минула!), он спешил в сторону Тригубова и сразу же затерялся в сутолоке боя.

Теперь Очерет заметил, что рядом с ним бегут не только бойцы из других батальонов, но и неизвестно откуда взявшиеся солдаты в шинелях с вшитыми узкими шинельного сукна погонами. Нетрудно было догадаться: поляки!

— Швыдче, хлопци! — крикнул Очерет своим бойцам. Ему хотелось опередить поляков, соединиться со своими. Но поляки не отставали, некоторые даже вырвались вперед. Только то, что в руках у них были наши советские автоматы и кричали они русское «ура», несколько успокаивало.

Из траншей, вырытых на окраине Тригубова, беспорядочно барабанили вражеские пулеметы. Петр прикинул, что лезть в лоб — значит напороться на кинжальный огонь, и решил двинуться в обход, полагая, что вряд ли гитлеровцы организовали в Тригубове круговую оборону. По огородам, где путалась под ногами мокрая привязчивая картофельная ботва, по опустевшим и посветлевшим осенним садкам, пахнущим антоновкой, прячась за амбарами и клунями, они короткими перебежками добрались до западной окраины деревни. Из солдат отделения с Очеретом остались только Бочарников и Сидорин. Да еще вместе с ними все время держался отбившийся от своего подразделения высокий поляк с двумя автоматами: один в руках, второй был заброшен за спину.

Обмундирование на поляке грязное, мокрое, — видно, и он форсировал Мерею вброд. На потном лице — выражение боли и ожесточенности.

— Давай, давай, пан! — подбодрил Петр неожиданного соратника.

Поляк огрызнулся:

— Какой я к дьяволу пан! Такой же гражданин, как и ты. Паны в Иран ушли.

Бочарников даже присвистнул: обрезал брат славянин старшего сержанта, будь здоров! Пробормотал излюбленное:

— Мадам, уже падают листья!

Очерет не обратил внимания на резкий ответ поляка:

— Можу тебя и товарищем назвать, — примирительно проговорил он, понимая, что не время и не место затевать спор на политическую тему. Хочешь не хочешь, а надо устанавливать с поляком дипломатические отношения: за одной смертью гоняются!

— Товарищем — правильно будет, — смягчился поляк.

— Бачу, ты по-нашему здорово балакать насобачился, — перешел на дружеский тон Очерет. — Видкиля?

Ему уже нравился поляк. Судя по усталому лицу и замызганному обмундированию — на совесть человек воюет.

Поляк грязной пятерней провел по лбу:

— С тридцать девятого года в России живу.

— Добро! — похвалил Очерет. — В такому рази давай знаемиться. — Отрекомендовался: — Очерет. Старший сержант. Шахтарь.

Поляк протянул руку:

— Станислав Дембовский. Жолнеж. Гурник, по-русски сказать шахтер.

— Шахтер? А не брешешь?

— Шахтер!

— Справди?

— Справди.

— Гарна птыця ковбаса! Чего тильки на свите не бувае.

Его действительно обрадовало, что встреченный на поле боя поляк оказался шахтером. Что ни говори, а шахтеры первые на земле люди, без них жизнь — как борщ без перца.

Растроганный неожиданной встречей, Очерет решил устроить перекур, тем паче что ближайшую боевую задачу, поставленную командиром, отделение выполнило — дошло до западной окраины Тригубова.

Приказал Сидорину:

— Бери, Ванюха, ноги на плечи и мотай до школы. Там, мабуть, наш штаб. Доложи командиру: приказ выполнили. Та узнай, яки будуть дальнейши указания.

Сидорин схватил автомат и, пригибаясь, чтобы ненароком не попасть под шальную пулю, где короткими перебежками, а где по-пластунски двинулся к центру села. Поручение, данное ему старшим сержантом, было как нельзя кстати. Вчера вечером перед боем он написал письмо маме в Камень-на-Оби. Писал, что жив-здоров и ей того желает, что сейчас у них на фронте установилось длительное затишье и совсем даже не стреляют. Боев нет и вскорости не предвидятся, ему не опасно, и о нем она может не беспокоиться. Живет он хорошо, хотя и на передовой. Харч сытный, обмундирование справное, а к зиме обещают выдать сибирские полушубки и пимы. Даже кинокартины показывают, а недавно приезжал дивизионный ансамбль песни и пляски. Так что с ним все в порядке и пусть она не волнуется и себя бережет. Хорошо бы на зиму засыпать в погреб картошки да засолить капусты и огурцов. Приедет он в отпуск — закуска будет!

Письмо Ванюха Сидорин написал, а вот сдать старшине не успел. Теперь сам отправит на полевую почту — скорей дойдет. Мама ведь ночей не спит, писем ждет, а Камень-на-Оби — не ближний свет!

Бой затихал, только где-то далеко раздавались еще одиночные выстрелы да изредка устало била пушка. Прошел час, а то и два, но Сидорин не возвращался. Чтобы скоротать время, Очерет решил:

— Колы козак ворогив не бье, то пье, а все не гуляе. Давайте закусымо.

Не знаю, как в мирной жизни, но на войне подобные предложения никогда и ни у кого не встречали возражений. На сытый желудок, как известно, воевать легче. Расположились под соломенным навесом, где валялись поломанные, еще довоенной грязью запекшиеся колхозные плуги и бороны. Афоня Бочарников проворно сервировал завтрак на троих: расстелил на земле плащ-палатку, на которой фронтовые будни оставили неизгладимые следы, из противогазной сумки извлек звенящие сухари, вытащил из кармана перочинный нож и, раскрыв его, выжидательно уставился на командира.

— Давай энзе! — широким жестом благословил Очерет. Как-никак они принимают сегодня представителя иностранной армии, и нельзя ударить лицом в грязь.

Когда дело касалось харча, Бочарникову не надо было дважды повторять распоряжения. С необыкновенной быстротой неизвестно откуда появилась увесистая банка американской свиной тушенки. Ловко вращая присобаченный к крышке ключик, Бочарников вскрыл банку. Сладковатый аромат консервированной свинины, сдобренной умопомрачительными специями, шибанул в ноздрю. Очерет только вздохнул:

— Був бы тут старшина, и по сто граммив нашлось бы! — С радушием хлебосольного хозяина протянул перочинный нож поляку: — Втыкай! Второй фронт — штука добра!