Известный русский режиссер, обучая актеров искусству создавать живые, полнокровные образы, говорил:

— И в подлеце ищите, чем он хорош!

А зачем, собственно, искать? Зачем ради превратно понятой правды жизни подмалевывать подлеца, чтобы не сразу, а исподволь зритель (или читатель) узнавал его гнусное обличье? Не лучше ли, не мудрствуя лукаво, сразу выставить его во всем омерзении на всеобщее обозрение, чтобы ни у кого не было сомнений: «Подлец!»

Человек в костюме цвета воробьиного пера, с которым так неудачно пытался вступить в дружескую беседу Адам Шипек, не был случайным посетителем железнодорожного буфета. Дотошный завсегдатай заведения пана Пшебыльского мог бы подметить, что раз в два-три месяца, с изрядно потертым портфелем в руках, какие обычно берут с собой мелкие провинциальные служащие, отправляясь в служебную командировку, он появлялся в буфете. Выбрав столик поукромней, заказывал бутылку минеральной воды и за чтением газет коротал скучное и тягучее время в ожидании поезда. Был он похож на экспедитора, уполномоченного, контрагента или просто «толкача», имеющего дело с накладными, разнарядками, квитанциями, доверенностями и прочей бумажной документацией. Впрочем, чем он занимался в действительности, пожалуй, не могла с уверенностью определить и сама матка бозка ченстоховска.

Может быть, потому, что был он всегда в одном и том же видавшем виды костюме цвета воробьиного пера, а дряблые щеки, нос и лоб казались притрушенными пылью, Пшебыльский про себя называл его Серым.

Появление в послевоенной Польше таких типов, как Серый, было обусловлено всем ходом исторических событий.

В годы второй мировой войны огненный вал фронтов дважды — с запада на восток и с востока на запад — прошел через всю страну. Ни одного города, села, хутора, даже самой маленькой, в лесах и болотах затерянной халупы не осталось в Польше, где бы не побывала война. Солдаты иностранных армий, беженцы, перемещенные лица, военнопленные, мужчины и женщины, угнанные гитлеровцами на каторгу, окруженцы, дезертиры, партизаны, десантники, семьи, потерявшие кров и имущество, — сотни тысяч людей двигались из конца в конец по разоренной стране. На поверхности бурлящего житейского моря — как на всяком море — появилась пена.

Такой грязной пеной и был этот человек, Ежи Будзиковский.

Да, да, Ежи Будзиковский, тот самый подпоручник Ежи Будзиковский, что когда-то еще в сорок втором году в далеком русском городке Бузулуке сказал жолнежу армии Андерса Станиславу Дембовскому:

— Вот приедем в Тавриж, там я тебе вше популярно объяшню.

Станислав Дембовский, как известно, в Тавриз не попал, а Ежи Будзиковский был и в Тавризе, и в Алжире, и в Африке… Чтобы проследить весь путь его странствий, извилистый и темный, надо написать новую книгу.

Все было. Был и ночной прыжок с низколетящего самолета «неустановленной национальной принадлежности», и неудачное приземление (вывихнул ногу) в лесу севернее Острува-Мазовецкого. Был и английский «кольт» за пазухой, и стеклянные ампулы с ядом в носовом платке и за бортом пиджака…

Все было.

Его лично знал подпольный генерал Окулицкий и на процессе террористов в июне сорок пятого года среди прочих была названа и его — правда, тоже вымышленная — фамилия.

Все было.

И Армия Крайова, и «Неподлеглосц», и «Делегатура сил збройных», и «Вольносц и неподлеглосц», и «Вольносц, рувносц, неподлеглосц» — все круги ада.

В Быдгоще, в ресторанном зале гостиницы «Под орлом», он стоял в банкетной толпе, приветствовавшей Станислава Миколайчика. Вице-премьер правительства узнал его (встречались в Лондоне) и даже кивнул….

Все было.

Давно уж нет на Ежи Будзиковском щеголеватой английской военной формы, ни гонористой конфедератки, ни ядовитых усиков. Пожилой невзрачный человечек в дешевом костюмчике цвета воробьиного пера, словно присыпанный пылью. Только разве в маленьких глазках, спрятанных за окулярами, прежняя колючая злость.

Минули годы. И вот с портфелем в руках — ни дать ни взять мелкий служащий в командировке — появился он однажды в вокзальном буфете. Сел за дальним столиком, заказал бутылку минеральной воды, развернул. «Трибуну люду».

В тот день с паном Пшебыльским творилось непонятное: он путал заказы, вместо старки наливал коньяк, глотал какие-то таблетки, был так желт и сиз, что смахивал на брата Казимира, когда тот болтался в петле. В угол, где расположился новый посетитель, Пшебыльский старался не смотреть, но испуганный взгляд сам тянулся туда. Так приговоренный к смертной казни не может оторвать глаз от черного кружка направленного на него дула.

Пшебыльский знал: рано или поздно, но придут по его душу. Так ему сказал американец Боб (а может быть, совсем не американец и даже не Боб — дьявол их разберет! Во всяком случае, по-польски он изъяснялся, как врожденный варшавянин). Рыжий, громогласный, с заячьей губой, Боб весело поглядывал на Пшебыльского, оформляя разрешение на въезд в Польшу. Сказал по-дружески:

— Поезжайте, живите, устраивайтесь. Будьте лояльны к властям, уважайте новые законы, сторонитесь советских военнослужащих, но при встречах с ними улыбайтесь доброжелательно. Не ввязывайтесь в политику. Когда надо будет — вас найдет наш человек. Начнет разговор о лондонских туманах. Запомните: туманы. Желаю успеха, бэби!

Шли годы…

Нет брата Казимира, прогорел универсальный склеп на углу Маршалковской и Святой Барбары. На старости лет Пшебыльский вынужден был стать за буфетную стойку, прислуживать всякой шешуре.

Но главное — он сохранил свою жизнь. А в такие времена сие удалось не многим. Думал: как хорошо, что его забыли. И не мудрено — прошло столько лет. Интересно, куда девался рыжий Боб со своей гнусной заячьей губой? Бэби! Прохвост! Верно, давно засыпался. Люди такой профессии рано или поздно кончают на виселице. Туда ему и дорога! Противно даже вспоминать его заячью губу и хамскую фамильярность. Нет, нет, с него хватит политики. Он прекрасно понимает, что новая Польша — всерьез. Только кретин Гитлер мог думать, что навсегда уничтожил тысячелетнее государство. Как бы не так! Ребята из ППР толково взялись за дело. Новую власть лучше не трогать!

И вот…

Он хорошо запомнил тот проклятый день, когда впервые появился Серый. Ждали гданьский скорый, перед стойкой, как всегда в этот час, толкалось много народу, и он не заметил, когда в буфет вошел человек в сером костюмчике. Но когда поезд ушел и народ поредел, сразу увидел за дальним столиком человека в неброском пиджачке. Он читал газеты, лениво перелистывая страницы.

Говорят, что бога нет. Почему же словно кто-то толкнул его в сердце? Почему его так встревожил незнакомец? Человек как человек. Почему он заинтересовал его? Предчувствие? А может, потому, что один или два раза уловил на себе мельком брошенные взгляды незнакомца?

Пшебыльский перетирал фужеры, щелкал на счетах, а мысли возвращались к посетителю в сером костюме. Про себя и окрестил его: «Серый!»

Серый ничего больше не заказывал, не поглядывал на часы, как пассажиры, ожидающие поезда. Просто сидел и со скучающим видом листал газеты. Пшебыльский даже передернулся от внезапной мысли: «А вдруг…»

Ругал себя: «Ну чего ты выдумал, зачем празднуешь труса? Минуло столько лет, давным-давно все забыто. И Дахау, и польский переводчик из барака № 9 по кличке Гусар. И Боб. Кому ты нужен старый, больной человек? Возьми себя в руки».

А Серый все сидел в своем углу. Когда же последний посетитель покинул буфет, он поднялся и, косолапо пробираясь между столиками, направился к стойке. Всем телом чувствовал Пшебыльский приближение незнакомца. Сердце билось предынфарктными толчками: «Он, он, он!»

И вот незнакомец стоит перед стойкой. Худое, издерганное, бритое лицо, серые губы, серые щеки, настороженные глаза за стеклами очков. Он еще не сказал ни слова, только смотрел на буфетчика, а Пшебыльский уже знал: гром ударил. Перед ним стоит его судьба, его погибель.