В неизвестно какой компании Курбатова и Очерет смеются, чокаются, произносят тосты, ведут себя так, словно находятся не за границей, а, скажем, в Конотопе или Барсуках. И что означают возгласы: «Сто лят»?

«Нет, не сносить мне головы с Очеретом», — вздохнул Осиков. Было у него такое ощущение, словно он находится на борту самолета, терпящего аварию. Вынув из заднего кармана брюк записную книжку в измызганном коленкоровом переплете, записал для памяти: «В день приезда Очерет вовлек… — запнулся: упоминать ли фамилию Курбатовой? Пожалуй, не следует: — …вовлек одного из членов делегации в пьянство с иностранными гражданами в вокзальном буфете». Отдельно сделал пометку: «Проверить, какой смысл вкладывается в выражение «сто лят».

Ян наклонился к брату:

— Как погиб русский майор?

Юзек пожал плечами:

— Несчастный случай. Ехал на машине в Познань вместе с директором народной шахты Болеславом Лещиньским. И авария.

— Как, и Лещиньский погиб!

— Увы! Их похоронили в городском парке. Помнишь, у тех старых дубов.

Феликс сказал значительно:

— Могилы их рядом. Понимаешь, что означает. Лежат, как братья!

— Помню Болеслава. Ты с ним дружил, папа. И он умер!

Феликс нахмурился:

— Не умер, а убит. Убит врагами!

— Я думал, что у вас спокойно, — с недоумением проговорил Ян.

— Не все шло гладко. Нам вставляли палки в колеса. Убивали наших людей, срывали добычу угля.

— А теперь?

— Ты вернулся в добрые дни. Наша власть твердо встала на ноги. Ты не узнаешь наш город, нашу шахту.

Ванда не утерпела:

— Поздравь, Янек, папу. Он начальник участка. Коммунист.

С удивлением и беспокойством смотрел Ян на отца. Коммунист? Его отец — коммунист! Старый добрый человек, шахтер, никогда не занимавшийся политикой, любящий свою семью и свою работу, — коммунист! Слишком много черного слышал он о людях, которые называют себя коммунистами. Это не вяжется с родным обликом отца. Там, за границей, он думал: разве настоящий поляк может быть коммунистом? И вот первый коммунист, которого увидел на родине, — отец!

Феликс словно разгадал мысли сына.

— Не удивляйся. Война открыла нам глаза. Всем честным полякам. Теперь у нас одна рабочая партия. Какие дела! Сам увидишь…

Ядвига, улыбаясь, не скрывая своей любви к мужу, которую пронесла через сорок лет совместной жизни, пожаловалась:

— Отец совсем от дому отбился. День и ночь на шахте. Молодым и то так не работал.

Петр Очерет одобрительно кивнул головой:

— Добро! От и выпьем за нашу рабочу хватку!

Осиков не выдержал. В конце концов всему есть мера. Подошел к шумной компании и голосом, который ясно показывал, что только крайняя необходимость вынуждает его тревожить такое благородное общество, проговорил:

— Прошу прощения! Товарищ Очерет! Товарищ Курбатова! Мы ждем вас!

Феликс вскочил:

— Просим к нашему столу!

Осиков поклонился:

— Увы! Дела!

Курбатова и Очерет поднялись:

— Идем, идем!

Феликс взял за руку Курбатову:

— Дорогая Екатерина Михайловна! От имени всей моей семьи прошу вас почтить нас своим пребыванием. У нас жил Сергей Николаевич. Наш святой долг… Проси, мать! Дети, просите!

Все вскочили, окружили Курбатову и Очерета.

— Просим, просим! Обязательно.

Даже Славек, пересилив враждебность, которую испытывал к русской женщине, сказал, смущаясь:

— Приходите!

Осиков отошел в сторону. Было такое чувство, словно его обидели, обошли. Почему поляки приглашают в гости Очерета и Курбатову, а не его, руководителя делегации? Конечно, он не пошел бы в частный дом, и Очерету и Курбатовой не посоветует. Но все-таки обидно.

Екатерина Михайловна неуверенно оглянулась на Петра: он-то порядки знает — жил в Польше. Очерет улыбался. Значит, одобряет.

Екатерина Михайловна положила руку на плечо Славека:

— Спасибо, спасибо! Обязательно придем!

Автобус уже ждал. Всю дорогу до гостиницы Осиков хмуро молчал, не давал членам делегации обычных советов и указаний. В его душу заползли подозрения. Там, в буфете, молодой поляк с тросточкой слишком внимательно поглядывал на Курбатову. Без сомнения, она ему приглянулась. Правда, он не заметил, чтобы Курбатова кокетничала с поляком. Но разве за женщинами уследишь! Им нравятся такие хлыщи. Неужели он снова ошибся и обратил внимание на недостойную и легкомысленную женщину? Или они все такие?

Когда семья Дембовских и приезжие русские покинули буфет, Веслав, убиравший посуду, нашел на стуле забытую тросточку. Хотел было догнать рассеянного посетителя, но Пшебыльский, мельком взглянув на находку, распорядился:

— Не надо! Сам прибежит. Ты лучше иди, посуду мой. Скоро варшавский.

Пшебыльский не ошибся. Минут через пять с озабоченным видом в буфет вернулся Юзек:

— Кажется, я здесь забыл свою тросточку?

Пшебыльский съехидничал:

— У вас сегодня много впечатлений. Не мудрено и растеряться.

Юзек покосился на сидевшего в углу мужчину в костюме цвета воробьиного пера, но Пшебыльский успокоительно кивнул:

— Можно!

Все же осторожный Юзек перешел на шепот.

— Зачем я вам нужен?

— Есть, одно дельце.

Пятна проступили на щеках Юзека.

— Какое дельце?

— Последнее.

— Побойтесь бога. Уже было последнее. Вы обещали.

Сизые губы буфетчика расползлись, обнажив обломки зубов.

— Ах, Юзек! Вы слышали такое слово — политика?

— К черту политику! Я хочу жить, а вы доведете меня до виселицы. Вы же дали слово, что оставите меня в покое. Уже и отец смотрит на меня косо.

Нижняя челюсть Пшебыльского брезгливо отвисла:

— Скажите еще, что вы партиец, марксист, материалист и не хотите с нами знаться. Вся беда, Юзек, в том, что вы безбожник и отвернулись от истинной веры. А еще Иеремия учил: кто обречен на смерть, тот предан будет смерти; и кто — в плен, пойдет в плен; и кто под меч — под меч! От судьбы не уйдешь. Но не буду вас пугать. Вы не пригодны для серьезных дел, и мы вас отпустим. Слишком вы трусливы и плаксивы. «Хочу жить!» Недаром в лагере вас держали на мелкой работе. Там разбирались в людях.

— Не вспоминайте прошлого! — взвизгнул Юзек. Казалось, еще немного — и с ним начнется самая вульгарная истерика.

— Ого! Вы повышаете голос!

Угроза прозвучала в голосе Пшебыльского. Юзек испугался. Но чтобы буфетчик не догадался об этом, окрысился:

— Вы меня не запугаете. Дудки! Мне простят мою ошибку, мою слабость в лагере. Я еще молод, я искуплю вину. В конце концов я ничего такого не сделал.

Усмешка снова проползла по губам Пшебыльского:

— Молод! Ошибка! А Познаньское шоссе? Тоже ошибка молодости? За такие ошибки не погладят по голове, — и красноречиво показал на шею: — Ясно? Недаром в библии сказано: обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды.

Юзек схватил со стойки недопитую кем-то кружку пива, поднес ко рту. Зубы дробно стучали о стекло. Мутный ручеек пива пересек подбородок — так дрожала рука.

— Что… что вы еще хотите?

— Так-то лучше, — Пшебыльский наклонился к Юзеку: — Надо выводить из строя шахту.

— Но как? Что я могу сделать? Смешно!

— Ваша семья известная на шахте. Одна фамилия Дембовский — капитал! Устраивайтесь на шахту, завоюйте доверие. Почаще произносите современные слова: «социализм», «соревнование», «ударники», и все будет в порядке.

— Ну а если… — начал было Юзек, но Пшебыльский угрожающе выставил лезвие хрящеватого носа:

— Никаких «если»! — И добавил значительно: — От этого многое будет зависеть.

— Постараюсь.

Пшебыльский искоса взглянул на собеседника. Как быстро он раскисает! Тряпка. На такого ни в чем нельзя положиться. Продаст и предаст — недорого возьмет. Посоветовал:

— Не болтайте с Вандой. Девчонка, кажется, толковее вас. Ян — другое дело. На нем лондонское клеймо, с ним проще договориться. Почаще напоминайте ему, что он был английским солдатом и народная власть не простит этого. Он нам должен помогать. И еще: остерегайтесь Станислава. У него собачий нюх.