— Не забулы нас полякы, добрым словом помятають, — поделился он как-то своими думами с Екатериной Михайловной. — Я на одном факти ще в сорок пятом году в их щиром до нас сердци убедывся.

— На каком факте?

— Була одна история, — начал Очерет и откашлялся — первый признак, что готовится к длинному повествованию. — Вроде и пустяк, а смысл значный имеет.

…Произошла эта история в первое послевоенное лето. Голубоватое асфальтированное шоссе плавным полукругом уходило на запад. Гвардии старшина Петр Очерет остановил машину, посмотрел на майора. Брови его поднялись, морщиня массивный, темный от походных и погодных перипетий лоб.

Курбатов, развернув на коленях планшет, водил пальцем по целлулоиду, под которым подложена на нужном квадрате раскрытая карта.

— Так-с! — вслух размышлял майор. — Если здесь свернуть и по проселку напрямик, то, пожалуй… — Он пожевал нижнюю, чуть оттопыренную губу, словно это могло помочь найти правильное решение.

— У нас кажуть: хто ходе напростец, той дома не ночуе, — вставил свое слово Очерет и слегка тронул кнопку сигнала. Машина глухо рявкнула, соглашаясь с замечанием водителя.

— Как раз по той дороге и доберемся к вечеру. Километров на семьдесят ближе будет, — возразил Курбатов и еще раз провел пальцем по намеченному маршруту.

— А мост там есть? — уже деловым тоном осведомился Очерет, через плечо офицера всматриваясь в карту. — Ричка велыка!

— Должен быть. Сворачивай! — Курбатов решительным движением захлопнул планшет.

Осторожно пробуя передними скатами новую дорогу, «оппель-капитан» съехал с шоссе. Узенький проселок зарос подорожником, кашкой, лебедой. По сторонам в гвардейском строю дозревала пшеница. Она так близко подступила к дорожной колее, что тяжелые колосья били по ветровому стеклу автомобиля и что-то торопливо и невнятно шептали ему вслед. Закрой глаза — и покажется, что шумит теплый ливень, неожиданно хлынувший среди истомленного зноем июльского полдня.

— Добрый хлиб, як у нас на Украини, — заметил Очерет, медленно ведя машину среди живого золота колосьев. Видно было, что ему приятно слышать взволнованный шум колосьев, дышать молочной теплотой наливающегося зерна. — Я ж наполовину шахтар, а наполовину хлибороб. Кожне лито шахта на уборку посылала. На комбайни, как на коне, ездил, — улыбнулся своим воспоминаниям Очерет, переносившим его за тысячу верст от польской земли, в Большую Лепетиху, к колхозному полю на берегу Днепра. Там сейчас также колосится пшеница, тают жаворонки в синеве и днепровский ветер доносит шум моторов: комбайны готовятся к выходу в поле. Охваченный воспоминаниями, Очерет положил на баранку автомобиля руки, так изогнув в локтях, как клал когда-то на штурвал комбайна.

— Что там? — прервал Курбатов мечтания гвардии старшины и показал рукой в сторону, где сквозь путаницу пшеничных стеблей виднелась неподвижная черная масса.

Петр Очерет затормозил. Курбатов вышел из машины и едва приметной межой направился в глубь поля. Он шел, как пловец, разгребая руками пшеницу, и потревоженные стебли неодобрительно покачивали колосьями за его спиной. Очерет заглушил мотор и догнал майора.

Шагах в двадцати от дороги, со всех сторон окруженный пшеницей, стоял танк. Размозженный орудийный ствол тяжело опустился к земле. Перебитые гусеницы, свороченная набок башня.

— Наш, «тридцатьчетверка», — сразу определил Очерет. — Досталось ему, бедолаге, — сокрушался он, обходя машину. — А зирки на башне ще видать.

Действительно, на изувеченной броне танка сквозь ржавчину пробивались пять небольших пятиконечных звездочек. Под ними белыми четкими буквами была сделана надпись:

— Заслуженная машина, — проговорил Курбатов, а сам все смотрел на башню танка. Только теперь Очерет заметил, что там в небольшой простенькой вазе стоит букет живых цветов. Полевые застенчивые, совсем русские васильки, коронки ромашек, строгий синеватый чебрец.

— Чудасия, товарищ майор! Видкыля воны взялись? — с недоумением разглядывал Петр Очерет неожиданную находку. Приподнявшись на носки, выдернул из букета одну ромашку. Во влажной ее чашечке неуклюже переваливалась с боку на бок пчела. Потом она поднялась в воздух и, сделав круг над танком, словно хотела увидеть его сразу весь, утонула в дрожащем разогретом воздухе.

— Недавно тут квиты поставылы, — заключил Петр, протягивая офицеру ромашку.

Курбатов развернул планшет.

— Пять километров до ближайшего села, — и посмотрел на старшину. Очерет сразу не понял мысль офицера, но и по тону почувствовал что-то значительное в его словах. — Часто сюда поляки ходят, — добавил Курбатов и направился к машине.

Километра три дорога шла по пшеничному полю, потом машина выехала на пригорок; Внизу причудливыми изгибами блестела река, за новым мостом в зелени садов светилось село. Сквозь листву пробивался яркий жар черепицы.

— Добром вспоминають наших хлопят поляки, — после долгого молчания заметил Петр, спуская машину к реке. — Чувствують!

— И за все благодарят, — Курбатов широким жестом показал на пшеничное, уходящее к горизонту поле, на луга в радуге цветов, на село, просторно раскинувшееся за рекой.

Машина уже подъезжала к мосту, когда им повстречались две польки в нарядных платьях. Они шли через мост с букетами полевых цветов. Платья полек были в ярких розовых цветах, и издали казалось, что на мосту четыре букета: два больших и два маленьких.

— День добрый, пани! — крикнул Очерет и обернулся к Курбатову: — Може, воны до нашего танка з квитамы идуть?

Машина пронеслась по мосту и вырвалась на шоссе. Асфальтированная лента бросалась под колеса, и воздух выл у бокового раскрытого окна. Курбатов оглянулся. Польки стояли на пригорке. Платья цвели на солнце. Одна, та, что была повыше ростом, помахала им рукой.

Машина мчалась по шоссе. Мотор легко и ровно шумел, видно, радовался и встречному ветру, и небесной голубизне, отсвечивающей в раскатанном асфальте, и солнечному миру, открытому настежь.

Курбатов смотрел вперед, машинально теребя в руке простую, полевую, белую с золотом ромашку…

— Польский народ добро помнит! — закончил свой рассказ Очерет. — Не один раз я в том убеждався. Побратались мы на войни, а боева дружба — найкрипчайша.

— Когда раньше, дома, я думала о Польше, то знала, что это дружественная нам страна. А теперь, — и Екатерина Михайловна на миг представила себе всех людей, с кем встречалась в эти дни, все, что видела здесь, — теперь я сердцем почувствовала, как близки нам польский народ и польская земля. А для меня… — и не договорила.

Но Петр Очерет и так все понял.

Где тишина, о которой он мечтал? Где мирная, спокойная жизнь, что снилась ему в годы странствий? Политика была в газетах, в книгах, в разговорах на улицах, даже в их доме. Политика, от которой он хотел уйти, спрятаться, забыться.

Часами ходил Ян по комнате.

Как просто было на войне! Перед тобой враг — и ты знал, что делать. Кто теперь враг? Русская женщина Екатерина Михайловна? Шахтер Петр Очерет? Отец?

Заметив как-то на себе тревожный недоумевающий взгляд Элеоноры, Ян улыбнулся:

— Помню, в детстве я бегал в сад к старому тополю и рассказывал ему о всех своих горестях и радостях. Тополь сочувственно шумел листвой. А теперь куда побежишь?

— Мне больно, когда я смотрю на тебя. Не знаю, как помочь. Мне так хочется, чтобы ты был спокойным и счастливым.

— Не обращай на меня внимания. Пройдет. Мне хорошо с тобой, и я верю: в нашей жизни еще будет радость. Я так люблю тебя! Твои глаза, волосы, руки, твой голос — И попросил: — Спой еще раз ту песню. Помнишь, нам тогда помешал Юзек?