Иногда занятия князя Иеронима принимали шуточный вид. Верстах в двух от Бялы, главного его местопребывания, находилась деревня Словатинск. Князь устроил здесь замок и назвал его столицею короля словатинского, определил границы нового государства и поставил туда королём одного из своих чиншовых[7] шляхтичей. Потом князь стал нарочно придираться к новому государю, которому он предоставил сам же неограниченную власть, стал вести с ним дипломатическую переписку и повёл её так вежливо и умеренно, что дело кончилось разрывом между королём и основателем государства. Началась война не на шутку; князь стал собирать войско, вооружать и обучать его, готовить артиллерию и потом, приняв главное начальство, двинулся, на Словатинск. Конечно, перевес был на стороне князя, хотя правду сказать, и с той, и с другой стороны было довольно поломано рук и ног, и разбито голов. Войска княжеские всё сильнее и сильнее стесняли войска королевские, и наконец король принуждён был укрыться в замке. Князь осадил его и приступом взял укрепления; король сделался пленником и назначен служить украшением княжеского триумфа, а королевство Словатинское присоединено к владениям Радзивилла. С торжеством возвратился князь в свой замок, пушки гремели в честь его победы, и льстецы велеречиво поздравляли его с нею. Но дело этим не кончилось: над пленным королём назначен суд, и он, как оскорбитель княжеской чести, приговорён к смерти; но князь однако смягчил приговор суда и впоследствии возвратил шляхтичу и сан, и владения, но для того только чтобы повторить прежнюю комедию, которая вероятно, если бы продлилась жизнь князя Иеронима, кончилась бы тем, что король словатинский, подобно многим, имевшим дело с Радзивиллом, очутился бы на виселице.

Много разных забавно-грустных преданий сохранилось о князе Иерониме в окрестностях Бялы; но все они носят отпечаток ограниченного ума, соединённого с жестокостью сердца.

Внешность князя была вовсе непривлекательна. Он был высок, одутловат и совершенно лыс; острые черты лица и какое-то дикое выражение глаз придавали физиономии его что-то отталкивающее. Он никогда не смеялся, но был всегда суров и пасмурен и в добавок ко всему этому ужасно заикался.

В числе первых любимцев короля Станислава Августа Понятовского был великий гетман литовский Михаил Огинский. Давнишнее знакомство с королём, одинаковое воспитание, а главное, сходство характеров и блестящее положение Огинского сближали короля с магнатом. Несмотря на упадок королевского сана в Польше, дворянство льстилось вниманием, а тем более любовью короля, и поэтому при дворе завидовали Огинскому; все старались повредить ему в мнении короля; но все придворные интриги оставались безуспешны, дружба его к гетману была неразрывна до тех пор, пока, без всяких происков вельмож и царедворцев, вмешалась в это дело простая восемнадцатилетняя крестьянская девушка, по имени Эльжбета или Елизавета.

Доныне в картинной галерее, принадлежащей одной знаменитой польской фамилии, сохранился портрет этой девушки, работы известного в своё время Бакчиарелли. Портрет лучше всего свидетельствует о необыкновенной красоте той, с которой он был снят, и которой суждено было расстроить дружбу Понятовского с Огинским и до некоторой степени подействовать на судьбу Польши.

Однажды гетман поехал на охоту в одно из обширных своих поместий и на берегу реки Равки встретил девушку, которая поразила его своей красотой. Огинский был любитель женского пола и смотря на прелестное личико крестьянки не вытерпел, чтобы не заговорить с нею.

Он спросил, кто она и зачем ходит одна по лесу, и получил в ответ, что она дочь лесного сторожа, который умер, оставив её на руках мачехи; что злая мачеха обижает её, и что она ушла в лес, желая избегнуть тех огорчений, которые она встречает дома.

— Знаешь ли ты меня? — спросил Огинский.

— Как же не знать вашей княжеской милости, — отвечала девушка.

— И ты не боишься меня?

— Что же? разве ясный пан какое-нибудь пугало? — напротив.

Похвала крестьянки Огинскому, который был действительно красивый мужчина, была весьма приятна.

— А могла бы ты полюбить меня? — спросил Огинский.

Румянец вспыхнул на щеках девушки, она ничего не отвечала и потупила глаза; но когда подняла их, то взгляд её встретился с взглядом Огинского.

— Скажи мне, — продолжал Огинский, — но скажи правду: никто ещё не любил тебя?

— Кто же полюбит меня, бедную сироту!.. Правда, ухаживают за мной многие и пристают ко мне, да что в этом…

— А как твоё имя?

— Эльжбета.

— Ну слушай, Эльжбета, — сказал Огинский, — я тебя избавлю от мачехи.

Девушка в восторге бросилась обнимать ноги магната.

— Я дам тебе, — продолжал Огинский, — такие уборы, каких нет у жены моего эконома, я сделаю тебя знатной пани, у тебя будут слуги в галунах и в ливреях, у тебя будут славные кони и золотые кареты, и всё это будет… сегодня вечером.

Не успел гетман кончить последних слов, как на дороге показалась старая бричка, и в ней сидела грязная цыганка.

— Подай мне хоть грош, пригожий панич, — сказала она Огинскому, — и поданная мне милостыня возвратится к тебе с избытком.

— Не нужно мне этого, — сказал Огинский, подавая цыганке несколько золотых монет, — а вот лучше поворожи этой девушке.

Цыганка взяла маленькую руку Эльжбеты, и внимательно смотря на линии ладони, шептала что-то, а потом сказала громко:

— Ты будешь знатная госпожа!

— Видишь, я говорил правду, — шепнул Огинский девушке.

— Будешь жить в дворцах, ходить в шелку и золоте, за тобою будут ухаживать самые знатные паны.

Эльжбета задрожала от радости, но вздрогнул и Огинский, когда цыганка сказала громче прежнего:

— Мало этого — ты будешь женою короля!

Несмотря на своё прекрасное образование, на дух времени и даже на переписку с Вольтером, Огинский был суеверен; притом мысль о короне была в голове каждого магната, и как же было не думать о ней Огинскому, прямому потомку Рюрика, одному из сильнейших и богатейших вельмож и в Литве, и в Польше? Ему показалось, что, имея в руках своих судьбу будущей королевы, он сам может легче сделаться королём.

В тот же день вечером Эльжбета переехала в Наборово, имение Огинского; щедрый магнат окружил её неслыханною роскошью, толпы слуг и прислужниц, великолепно одетых, явились исполнять её малейшие прихоти. Учителя один за другим приходили развивать и обогащать природный ум молодой крестьянки, так неожиданно перешедшей от бедности и притеснений к богатству и роскоши.

Хотя в то время вельможи, подобные Огинскому, и были избалованы мелкими победами над женщинами высшего круга, тем не менее Огинский всем сердцем привязался к Эльжбете, и уже ходила молва, что быть может королевой ей и не бывать, но зато гетманшей будет непременно.

Последнее вероятно и сбылось бы, если бы о редкой красоте Эльжбеты не проведал задушевный друг Огинского, король Станислав Август, тоже страстный поклонник женщин, и чтоб убедиться во всём он приехал в Наборово.

— Правда ли, пан Михаил, — сказал король гетману, — что ты влюблён без ума?

— Быть может, ваше величество.

— И ещё в крестьянку?

— Красота женщины, государь, как говорит французская пословица, для неё важнее, чем родословная в четырнадцать дворянских поколений.

— Шалишь, шалишь, мой друг, — говорил ласково король. — Ты набрался бредней Вольтера и Руссо; но они хороши только в теории.

— Я убедился, ваше величество, что они в некоторых случаях так же хороши и на практике.

— Да, — перебил король, — молва гласит и это.

— И справедливо; вы бы сами, государь, разделили это мнение, если б знали ту женщину, которая осуществляет теорию.

— Будто бы уж она так хороша? — спросил король, и восторженный Огинский в самых привлекательных красках описал прелести Эльжбеты, перед которой померкли бы все красавицы Варшавы.