— Так это твои или мои рублевики? — спросила Анна Иоановна.

— Все мы твои, матушка, — опустил голову Акинфий. — И что есть у нас, все твоей милости принадлежит.

— Хорошо ответил, — с искренним удовольствием сказала императрица. — Вот как надобно отвечать государыне.

— Острым умом своим Акинфий Никитич давно славился, — усмехнулся Бирон. — Все у него есть: железо, медь, каменья драгоценные… Серебра вот только, жаль, нету.

— И серебро есть, светлейший герцог, — неожиданно сказал Акинфий. — И тот рудничок, матушка, не откажи принять в казну государственную.

Бирон скривился.

— А рублевики эти, матушка, — продолжил Акинфий, — на твоем монетном дворе чеканены. Серебро я туда привез на пробу. Хорошее серебро, лучшее в империи.

— И много? — спросила императрица.

— Живи сто лет, матушка, и половины не истратишь.

— Господи! Вот удача-то, из всех долгов выпутаемся! — Потом она грозно взглянула на Бирона: — Если от кого о сем человеке плохое услышу, даже от тебя, герцог, гневом своим так ушибу, своих не узнаете! — Императрица, поманив Бирона к себе, отколола алмазную звезду с камзола герцога: — И ленту сыми, тебе еще будет.

Она надела наклонившемуся Акинфию через плечо муаровую ленту, приколола звезду. Тот жарко приложился к ручке, окинул ее всю осмелевшим мужицким взглядом. Императрица даже зарделась.

— Что просишь, Акинфушка? Проси, что хочешь.

— У меня брат пропал, матушка. Прикажи графу Андрей Иванычу Ушакову отыскать его.

… Бирон вышел проводить Демидова. Прошли через приемную.

— Что ты просил, я отдал, герцог, — тихо проговорил Акинфий. — Брата верни.

— Слышал я про твоего покойного отца россказни, — раскланиваясь во все стороны, проговорил Бирон, — как он английским купцам железо продавал, а цена каждый день была другая.

— Было такое… — настороженно произнес Акинфий.

— Так и у меня с тобой будет. Отдай мне, друг любезный, в аренду половину твоих заводов. С ответом не тороплю. Понимаю, подумать надобно. Прощай. Не забывай нас.

Низкое зимнее солнце светило в спину всадникам, скакавшим широкой дугой по полю. А впереди бежал солдат Фрол Зернов. Подполковник Ульрих скакал на правом фланге, вытянув ноги в стременах.

Зернов скатился кубарем в овраг, выбрался на другой стороне. Но левый фланг всадников вышел наперерез беглецу. Капитан Нефедов поровнялся с Зерновым, нагнувшись, ловко ухватил его за шиворот, остановился:

— Эх, Фрол, Фрол, что ж ты натворил…

— Не могу… — с трудом переводя дыхание, ответил Зернов. — На всю жизнь отечество спокидать не могу!

Кто-то из солдат, спешившись, принес в манерке воды.

— Что ж делать-то, Зернов, — невесело пожал плечами Нефедов. — Ты ведь солдат, и от приказов бегать никак нельзя.

— Понимаю, ваше высокоблагородие, — Зернов поднял на капитана страдающие глаза. — Понимаю… А не могу…

— Вста-ать! — гаркнул подоспевший Ульрих и ногой ударил сидящего на земле Зернова в лицо. — Русиш швайн!

Сгрудившиеся вокруг гвардейцы глухо охнули, будто ударили их самих.

— Не сметь! — дико выкрикнул капитан Нефедов и своим конем толкнул ульриховскую кобылу.

Ульрих с искаженным от гнева лицом повернулся к гвардейцам:

— Зольдаттен! Взять негодяй! — И показал на Нефедова.

Ни один солдат не двинулся с места.

КАПИТАН ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА МИХАИЛ НЕФЕДОВ. ВНУК — СТЕПАН ГАВРИЛОВИЧ НЕФЕДОВ, ГЕНЕРАЛ ОТ КАВАЛЕРИИ; ПРАВНУК — ЮРИЙ СЕМЕНОВИЧ НЕФЕДОВ, ПОЛКОВНИК ДЕНИКИНСКОЙ БЕЛОЙ АРМИИ, ЯРЫЙ ВРАГ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ; ПРАПРАВНУК — ВАЛЕРИЙ ЮРЬЕВИЧ НЕФЕДОВ, ЭМИГРАНТ. УЧАСТНИК АНТИФАШИСТСКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ ВО ФРАНЦИИ, КАЗНЕН ГИТЛЕРОВЦАМИ В 1943 ГОДУ.

Зернов внезапно нагнулся, проскочил под брюхом нефедовского коня и бросился к оврагу. На краю он остановился, быстро перекрестился.

— Прощевайте, братцы-и! — И скрылся в овраге.

Следом кинулся второй солдат. Вскоре он вернулся. Один.

— Все… Вечная память…

Все поснимали треуголки. Кроме подполковника Ульриха.

— Бритвой он себя, по горлу… — объяснил солдат. — Веревками надо поднимать, снег там глубокий.

— Вот так… Гвардии ее императорского величества солдат, — с трудом удерживая комок в горле, проговорил капитан Нефедов, — живот свой за отечество положил… Шляпу долой, господин подполковник!

Под ненавидящими взглядами солдат Ульрих медленно стянул треуголку.

— А теперь скачи в Тайную канцелярию, доноси на меня, — процедил Нефедов.

— Ти оскорбиль меня перед зольдаттен! — Ульрих подтянул из ножен шпагу. — Защищайся!

— С нашим удовольствием! — зло улыбнулся Нефедов.

Всадники разъехались, а затем, повернув коней, помчались навстречу друг другу. Сшиблись. Сухой звон стали, отчаянное ржание коней, ругань русская и немецкая, комья земли из-под копыт. Ульрих рассек Нефедову щеку, капитан покалечил ему руку.

— Хоть одного колбасника упокою! — орал Нефедов.

— Грязный корофф! — не оставался в долгу Ульрих. — Кузькина твоя мать!

Совсем рядом запела труба. Сражавшиеся остановились. К ним скакал мальчишка-сержант в сопровождении трубача.

— Господа офицеры! С государыней плохо! Господин полковник приказал всем немедля в полк!

Высокие черные окна глазели с набережной в черную воду Невы. Только два окна во втором этаже были освещены. Сторож у крыльца зябко кутался в длинный плащ.

Подкатила закрытая карета в сопровождении двух всадников. Из кареты выбрался граф Ушаков. Всадники, спешившись, помогли ему взойти на крыльцо.

— Здесь ожидайте, — буркнул Ушаков и открыл дверь.

В кабинете Акинфия горело множество свечей. Хозяин за столом перебирал бумаги, рядом примостился Кулебака.

— Боле дома никого нету? — спросил Ушаков.

— Никого… — обернувшись и чуть помедлив, ответил Акинфий.

— И то хорошо. — Ушаков сел в глубокое кресло. — Лишние уши — лишние хлопоты. — Он глянул на Кулебаку. — Ну-к, молодец, выйди!

Акинфий кивнул, и Кулебяка молча вышел.

— Перво-наперво, по повелению матушки-императрицы, нашел я твоего братца, — скрипуче проговорил Ушаков.

— Все ноги небось оттоптал, покуда искал, — усмехнулся Акинфий.

— Да уж нахлопотался, — вздохнул Ушаков. — И покуда искал, и покуда глаза закрывал…

— Что?! — Акинфий схватил Ушакова за грудки. — Что ты сказал, душегуб?

— Пусти… Сдавил будто медведь… Ты на кого руку подымаешь?!

— Упырь кровавый! — хрипел Акинфий, и слезы кипели в глазах. — Ты казнил его?

— Нет, — твердо отвечал Ушаков.

— Кто? Говори! Или живого отсюда не выпущу!

— Жадность твоя. Гордыня твоя. Коли б ты рудники не укрывал да монету фальшивую не чеканил, жив был бы твой брат.

Долго молчали.

— Ты на меня не гневись, Демидов, такова уж моя служба — блюсти державу Российскую. — Ушаков скорбно вздохнул.

— Схоронили где?

— Спрошу.

— А вторая твоя весть какова? — пересилив себя, спросил Акинфий.

— А вторая моя весть будет похуже первой. Государыня Анна Иоановна волей божьей…

— Когда? — перебил Акинфий.

— Час тому минул, Я прямо из дворца к тебе приехал.

— И кто ж теперь? Неужто?..

— Он самый… А про то, что я был у тебя — никому…

Ушаков неслышно отступил к двери и исчез, будто его и не было.

Ветер качал фонарь. За треснутым, мутным от нагара стеклышком, чадила сальная плошка. Белые мухи летели на мигающий огонек и тут же исчезали — была оттепель, и снег таял, не коснувшись земли.

Из окна кареты было видно, как тускло поблескивал штык часового в неверном свете фонаря. В карете были двое.

— Да не в деньгах дело, Акинфий Никитич, пойми, — говорил капитан Нефедов.

— А в чем?

— В присяге. Год назад императрица в ночь подняла гвардию и повелела присягнуть тому, кого родит ее племянница принцесса Мекленбургская… А теперича малыш императором будет, а регентом при нем — Бирон…