Знобин зашел в комнату, когда Лариса Константиновна играла уже вторую часть, медленную, тоскливую, как затянувшееся несчастье. Еще на улице он узнал, кто играет, и пошел на звуки. Слушая теперь музыку, сам поддался ей. Ему хотелось сказать: «Милые вы мои женщины, плюньте на все невзгоды; при всех неприятностях жить вое же чертовски хорошо». Но раздавшиеся в это время резкие аккорды остановили его. И опять — еле слышные печальные звуки, которые сменили почти веселые повторяющиеся трели третьей части и, наконец, песня-марш в последней — эта уже надежда и желание радости.

— Хорошо! — произнес Знобин опьяненно и повторил: — Хорошо!

Ларисе приятна была не сама похвала Знобина, а как он произносил слово «хорошо». Размягченным добрым голосом она спросила:

— Вы знаете, что я играла?

— Бетховена, а что, не знаю. Но все равно хорошо, почти как «Аппассионата».

— Вторая часть этой сонаты называется почти так же — «Лярго Аппассионато».

— Вот поэтому я, видно, и угадал… Знаете что, милые женщины. Вижу, вы загрустили, а в воскресенье это воспрещается. Разрешите рассеять ваше минорное настроение. Предлагаю прогулку за город. Есть у меня один знакомый дед. Будет уха, чудеснейшая!

Мила хотела уклониться, но Павел Самойлович, разгадав ее намерение, шутливо отверг его:

— Во-первых, Михаил Сергеевич достаточно умен, чтобы не ревновать вас, тем более ко мне, во-вторых, мы вернемся на концерт, а в-третьих… Вы не знаете, как хорошо подышать свежим воздухом, не говоря уже об ухе.

— Тимур же останется один…

— Заберем и Тимура.

И по дороге и на берегу реки Знобин шутил и шумел. Он мог бы казаться совсем веселым, если бы не его глаза, которые часто и пристально задерживались на Ларисе Константиновне, будто определяя, с какого боку и в какое время лучше к ней подойти. Когда женщины закончили чистить рыбу и заварили ее, он, хитро улыбаясь, сказал:

— Да, уховары из вас неважные. Надо было несколько рыбешек оставить для повторной варки и для заправки. В наказание, Лариса Константиновна, вооружайтесь удочками. Тимур тоже.

Знобин настроил удочки Ларисе Константиновне, Тимуру, забросил в заводь свою. Постоял. Взглянул на солнце, взобравшееся в самую высь поднебесья, на котором выметались белые стога курчавых туч, потом на изнуренные жарой ивы и березы, потянувшиеся своими тонкими руками-ветками, уже позолоченными первой осенней, листвой к воде, которая тоже лениво скользила куда-то вниз. Знобину и самому захотелось снять рубашку, сапоги и опустить ноги в воду. Но нужно было поговорить с Ларисой Константиновной.

Тимур, не выдержав бесклевья, побрел по берегу. Знобин встал, перебросил удочку на течение, потом еще раз и подошел к Ларисе Константиновне.

— Давайте посидим, — предложил он. Укрепив удочки над водой, подсел к Ларисе Константиновне, попросил разрешения закурить.

— Лариса Константиновна, — обратился он, доставая из старого фронтового портсигара папиросу. — Я должен извиниться перед вами. Без вашего согласия я посоветовал Любови Андреевне зайти к вам в дом.

— Зачем? — насторожившись, спросила Лариса Константиновна.

— Мне кажется, от судьбы вашей семьи зависит судьба другой.

— В какой мере?

— Вы не догадываетесь?

Лариса Константиновна поняла: о встречах Геннадия с Любовью Андреевной знают и другие. Но беда не только в них.

— О двух встречах мужа с этой… я знаю, — произнесла Лариса Константиновна брезгливо. — Но не эта вина его для меня особенно тяжка. Удивлены?

— Удивлен, — согласился Павел Самойлович.

— Просто уверена, ухаживанием за Степановой Геннадий решил сорвать злость или добиться моего смирения. На большее он не решится.

Знобин пристально взглянул на Ларису Константиновну — не спасает ли мужа от неприятностей? Нет. Горькая усмешка сменилась угнетенностью, очень глубокой и давней, и Знобин понял истинный смысл ее слов.

— Когда женщина так безразлично говорит о волокитстве мужа… она или сама очень неравнодушна к кому-то или муж пристрастился к опасному хобби. У вас, вернее всего, второе.

Голова Ларисы Константиновны начала медленно наклоняться к коленям, и Знобин спросил уже прямо:

— Насколько далеко зашло его пристрастие?

— Для других, возможно, нет, для меня — далеко.

— Почему же молчите, на что надеетесь?

— Уже ни на что. Решаю уехать к дочери.

— Нелегкий шаг. А может быть, попробовать вместе изменить его?

— У меня не хватит сил. Он подумает, что вам пожаловалась я, и изведет — опозорила!

— Можно без вас, если разрешите.

Лариса Константиновна неуверенно кивнула головой.

— Расскажите, в чем причина, что он стал таким?

— В чем? — в раздумье произнесла Лариса Константиновна. — В честолюбии. Не вяжется?

— До некоторой степени — да. Честолюбцы обычно бодрятся, играют в значительность до глубокой старости.

— Не выдержал.

— Как же вы, умная, разборчивая женщина, вовремя не разглядели его?

— Тогда я была девушка, — Лариса Константиновна сузила ресницы и на минуту умолкла. Упрек Знобина ей был неприятен, еще более — продолжение разговора, в котором надо открывать постороннему семейные дрязги. «Но, по сути, они ему известны, — возразила себе Лариса Константиновна, — ему нужны только причины. А упрек, вероятно, вырвался случайно, из доброго сочувствия. Возможно, беду твою он выслушает без осуждения, как умный врач. Откройся, вдруг подскажет что-то хорошее или сумеет повлиять на Геннадия. — И тут же испугалась: — Но он обо всем может поделиться с Михаилом Сергеевичем! — И через минуту горестное признание: — А Горин разве не знает? Читал личное дело, не раз разговаривал о муже с Павлом Самойловичем… Скрывать всем известное — смешно и глупо. А тебя еще считают умной женщиной. Так что…»

Лариса Константиновна приподняла голову, устремила взгляд на противоположный берег и устало заговорила:

— С Аркадьевым я познакомилась через два года после неудачной дружбы с Михаилом Сергеевичем. Выбор еще был, но уже не тот, что прежде. После четырех лет войны офицеры влюблялись быстро, с предложениями не тянули, и девушек, жаждущих выйти замуж, было с избытком. Геннадия я предпочла потому, что казался сдержанным, выглядел скромнее фронтовиков, которые не импонировали мне своим прямолинейным ухаживанием.

— И Михаил Сергеевич?

— Нет, он был добрым исключением. В Геннадии мне виделось что-то сходное с ним — тоже, казалось, не хотел ни с кем соперничать, проявлял только сдержанное внимание и терпеливо ждал.

— При его данных, характере… как-то не верится.

— Другим он быть не мог: офицером стал после войны, имел всего одну, юбилейную медаль. Лишь работа в училище позволила быстро поступить в академию. Среди слушателей тогда и капитан был редкостью, в большинстве учились майоры… полковники, а он — всего старший лейтенант. Снисходительность, шутки видавших виды однокашников были ему обидны и вызвали в нем, как я поняла позже, острое, болезненное желание догнать и обойти обидчиков, доказать, что, не родись он с запозданием, еще не известно, у кого было бы больше орденов. Первым его трофеем оказалась я.

— Трофеем?

— Можно подобрать другое слово, помягче.

— Торжествовал?

— Не слишком открыто. Все же любил меня. Но не только за то, что нравилось во мне другим.

— Что же еще?

— Папа. Опять удивлены?

— Уже меньше.

— Папа работал в Генеральном штабе, начальником управления. Геннадию казалось, что только там он сможет применить свои способности и с помощью папы облегчить себе службу. Мне не хотелось уезжать из Москвы, и я поговорила о Геннадии с папой.

Мы остались в Москве, родилась дочь, и пять лет, можно было бы сказать, прошли счастливо, если бы не умер пана.

При очередном аттестовании Геннадию записали: без войсковой практики назначение на новую должность нецелесообразно. Он тут же подал рапорт и уехал в войска.

На штабе полка был недолго, заместителем командира — задержался. А когда стал командовать полком, дела пошли хуже: взысканий получил с избытком, даже партийное. И он сник, замкнулся, домой начал приходить нетрезвый. Предложила пойти работать в академию — отказался: не надеялся, что со взысканиями возьмут, или решил изменить о себе мнение. Скорее второе. Ушел в работу, сидел в полку, не зная свободных вечеров и выходных, научился повышать голос, разбрасывать взыскания. Перестал читать даже самое необходимое, и разговоры наши стали скучными, плоскими. Когда упрекала — отшучивался: теперь любят не знающих, а умеющих… быть не умнее начальника. Некоторое время я мирилась, ждала: улучшатся дела полка, возьмется за себя. Дела поправились, он получил полковника, но… вечера пошли на преферанс, игру в бильярд, участились званые ужины для избранных, нужных. Такие, как в честь моего приезда, а по сути ради Амбаровского и Горина. Но Михаил Сергеевич, видимо, догадался, не пришел… В этом причина наших ссор, хотя поводы для них бывают разные и самые пустячные…