— Тогда скажите, что она вам сказала вчера, у вас на квартире?
Ошеломленный, Аркадьев с минуту смотрел на сжатые губы Павла Самойловича и только потом невнятно ответил:
— Она сама ко мне зашла…
— Знаю.
Аркадьев прикрыл ресницами глаза и ясно увидел насмешливо-злой взгляд Любови Андреевны, ее высоко закинутую голову и не смог сказать так, как хотелось, чтобы комдив и Знобин не догадались, какие обидные слова она кинула ему после короткого разговора, в котором объявила ему, что готова идти за ним хоть на Чукотку, а он, хмельной и растерзанный, попятился, отступился и, в сущности, испугался ее дерзкой любви.
— Собственно, не она, а я ей сказал, какие могут быть между нами отношения.
— Ясно, — понимающе перевел Знобин взгляд на Горина, который задал свой вопрос:
— Почему не были вчера в полку?
— Воскресенье — выходной…
— И это ответ командира…
— Не хотелось говорить все… Я был болен, — попытался поправить свой неудачный ответ Аркадьев. — И сегодня еще плохо себя чувствую. Это может подтвердить врач.
— Какой диагноз он вам поставил?
— Катар желудка…
Горин отвернулся, удивленный и возмущенный ложью Аркадьева. Недавно звонил ему врач и сообщил, отчего действительно у Аркадьева разболелся желудок.
— В чем причина заболевания? — спросил со злой усмешкой Знобин.
— Съел что-то нехорошее.
— Так ли?
По выражению глаз командира дивизии и замполита Аркадьев догадался, что им известно, о чем говорил с ним врач. Вспылив, он заговорил убежденно и напористо:
— Диагноз, который хотел приписать мне врач, — чистейшая чепуха! Так сказал я врачу, повторяю вам!
— Спокойнее можно? — упрекнул Знобин. — Главный терапевт — не вчерашний студент, хорошо знает цену своего слова. Кроме катара он заметил у вас кое-что еще: повышенное давление, шалости в сердце, не слишком спокойные руки… А вам всего сорок. Война вас не калечила.
— Удивительное внимание к подчиненному.
— Хотите сказать, подозрительное? Желаете, можно собрать консилиум врачей. Сейчас же.
— Коллеги другой не поставят, — буркнул Геннадий Васильевич, но, подумав, что о вчерашнем его дне им известно многое, счел за лучшее кое в чем сознаться: — Шалости сердца и руки… это вчера выпил немного. Устал на учении, неприятности на работе, полк сдал хуже, чем рассчитывал. Бывает. С каждым человеком. Но приписывать мне увлечение…
— Полк в беде, растерян, а командир находит утешение в рюмке, — с приглушенным возмущением проговорил Горин.
— В одиночку, — добавил Знобин, отчего Аркадьев снова вспылил:
— Что вы этим хотите сказать?
— То же самое, что и врач: выпивки в одиночку — начало опасного опустошения.
— Это… это черт знает что, оскорбление!
— Успокойтесь! — предупредил Горин с той твердостью, в которой Аркадьев уловил сгущение беспощадности. Не сдержись, и она обрушится всей тяжестью предоставленных комдиву прав. Чтобы не дать вырваться новым опрометчивым оправданиям, командир полка вздрагивающими ноздрями потянул в себя воздух.
Заметив перемену в Аркадьеве, Знобин попытался расположить его к откровенному разговору.
— Постарайтесь понять, точный диагноз нужен не столько нам, сколько вам, Геннадий Васильевич. Мы можем подождать. Но болезни ваши застареют. А они не только физические. Я заглянул в вашу читательскую книжку. За несколько месяцев ни одной философской, научной книжки. И беллетристика скорее для Ларисы Константиновны — записи последних недель…
Аркадьеву показалось, что его просто хотят поймать на откровенности и затем разделаться, как с мальчишкой. И он отчаянно запротестовал:
— Ни через год, ни через два со мной ничего не произойдет! Совершенно!
— Удивительно! — приподнял Знобин плечи. — Человеку хотят помочь, а он отбивается. Для взрослого, образованного человека — это уже психическое отклонение.
— Психика, воля у меня не слабее вашей, Павел Самойлович, — огрызнулся Аркадьев.
— Ну, ладно. Ответьте еще на несколько вопросов, — сказал с последней надеждой Знобин. — Почему так долго к вам не приезжала жена?
— У меня больная дочь! — вздрогнув, отрубил Аркадьев.
— С бабушкой, в душной летней Москве сейчас ей не лучше, чем было бы здесь.
— Она в лагере.
— Уже нет. Вернулась, но не к отцу.
— Приедет в ближайшие дни.
— А что вы скажете, если не дочь приедет к вам, а жена уедет к ней? И возможно, навсегда.
Аркадьев испугался и самого вопроса, а еще больше — решения жены уехать в Москву, которое вчера он посчитал очередной, неисполнимой угрозой. Раз сказала о ней Знобину, наверное, собралась уезжать по-настоящему. Но и теперь ему сдаваться не хотелось.
— Да… Даже капризы жены пустили против меня в ход.
— Уверяю вас, не капризы. Но пока она не уедет. Я попросил ее повременить. Вы должны оценить ее терпение.
Аркадьев представил, что может сделать Лариса (сначала уехать, а потом сойтись с Сердичем и вернуться сюда на его позор и унижение), и ему стало страшно. Как он будет здесь жить? Как будет смотреть людям в лицо, командовать полком? Представил себя одного, без Ларисы, и показался тусклым, мало что значащим человеком.
Из оцепенения его вывел спокойный и, кажется, сочувствующий голос Знобина.
— Может быть, Геннадий Васильевич, заново поведем разговор?
Аркадьев недоверчиво приподнял голову, неловко повернул ее к Знобину, затем к Горину. Нет, вроде действительно хотят помочь. Но как сказать «да», если минуту назад все отрицал начисто.
И снова участливый голос замполита:
— Спросите самого себя, Геннадий Васильевич, от чего именно к вам прицепилось столько бед?
— Не во всех виноват я. С Ларисой, женой, разладилось давно. Из-за этого… подумалось, не лучше ли будет с Любой. Неприятности по службе… не знаю от чего.
— А если откровенно? — спросил Горин. — Или опасаетесь, обижусь? Если бы у меня было желание за что-то ущемить вас, я бы не вел с вами долгих разговоров.
— Мне казалось, вы остались недовольны тем, что я арестовал… старшего лейтенанта Светланова, — более уверенно заговорил Аркадьев.
— За арест не упрекал и не упрекну. Но за вчерашние угрозы старшему лейтенанту вы сами заслуживаете немалого наказания.
— Он же подвел полк…
— Подвел ли? В бою он принес бы вам успех, а вы его опять ударили с размаху. Могли сломать, убить в нем все доброе, веру в лучшее.
— Сорвалось.
— Нет. Это ваш стиль, вспомните, как вы обращаетесь со своим начальником штаба? Похоже, для вас он мальчишка. Немногим лучше и с замполитом.
— Видимо, характер сбивает.
— Он всегда у вас был такой?
— Вроде нет.
— Выходит, причина в другом. — Повременив, не скажет ли что Аркадьев, Знобин продолжал: — Много ли раз вы задумывались и сверяли свои поступки со смыслом слов «товарищ командир»?
— Он ясен сам собой.
— Тогда откуда же у вас кавалергардское отношение к подчиненным?
— Офицерами нас назвали, видимо, и потому, чтобы мы кое-что восприняли от кавалергардов.
— К примеру?
— Умение с достоинством держаться, красиво выглядеть…
— В общем аристократический лоск?
— Красивый внешний вид — признак воинской культуры и хорошей дисциплины.
— К сожалению, не всегда. Бывает красота — всего лишь позолота, а что под ней — с душком. И в вас, не обижайтесь, он завелся: поспешно разбрасываете взыскания, забываете обязанности командира, товарища командира. А ради слова «товарищ» люди шли в революцию. Вот вы и потеряли уважение у сослуживцев, подчиненных, жены, а возможно, и Любы. Без уважения люди не будут вам верить, в трудном бою могут не выдержать. А война сурова, временами беспощадна, поверьте нам, фронтовикам…
Аркадьев надолго задумался. Горин спросил его, когда он глубоко вздохнул:
— Что ответите?
— Не знаю. Не уверен, смогу ли измениться, тем более без Ларисы…
— Если твердо решите, я поговорю с ней, — Знобин с надеждой подался к Аркадьеву.