— С Аркадьевым так у меня не получается.

— Надо, Федор Иванович! И чем раньше, тем лучше. Надо делом доказать, что вы не хуже его, и если нужно будет, сумеете заменить его и повести полк в бой.

— Теоретически я могу…

— За практикой дело не станет. Командир дивизии предлагает вам на предстоящем учении покомандовать батальоном… На следующем — полком, — добавил Знобин, увидев, как болезненно вздрогнуло лицо Желтикова. — Для обретения уверенности. Именно ее вам недостает. Договорились? Хорошо. И маленькое предупреждение. Комдив и я недавно разговаривали с Аркадьевым. Крупно и резко. Дал слово меняться. Поэтому, Федор Иванович, в ближайшие месяц-два никаких обострений, предельная предупредительность и внимание. Помогайте ему меняться и ищите с ним верные партийные отношения. Понятна задача? Тогда немедленно идите домой. Иначе жена ваша скоро придет ко мне с жалобой — забыл семью.

В тот день, когда генерал Амбаровский ждал инспекцию, в его штаб пришла лишь телеграмма: машины подать на аэродром в Дальний, в воскресенье утром.

Амбаровский обрадовался: личное уведомление о времени приезда обещало по меньшей мере не слишком строгое отношение к нему Лукина, а войска получали дополнительно почти неделю для того, чтобы подчистить кое-какие хвосты. И еще одна догадка порадовала генерала: раз инспекция приезжает не внезапно, сбора по тревоге, вероятнее всего, не будет, и потому можно будет избежать тех досадных ошибок, которые обычно портят у проверяющих первое, очень важное для общей оценки, впечатление.

Но инспектирование началось иначе. Сигнал сбора по боевой тревоге пришел из штаба округа за три дня до приезда Лукина. В тот же час невесть откуда в войсках объявились представители Москвы. Предъявили документы — прибыли оказать помощь в быстрейшем сборе и пополнении войск, задача которых совершить форсированный марш и быть готовыми, в случае необходимости, пресечь крупную военную провокацию противника.

Горин хорошо знал о многих провокациях на границе, крикливых, задиристых и оскорбительных. В том положении, в котором находилась соседняя страна, казалось, начинать войну было равносильно потере здравого рассудка. Но провокации происходят. В июне сорок первого война Германии против нас кое-кому тоже казалась авантюрой. Итог войны хотя и подтвердил это, но чего она нам стоила…

Лицо Горина сразу подернулось заботами, потвердело. Распоряжения стал отдавать коротко, сухо, исполнения требовал точного, без малейших отступлений от установленной последовательности сбора по тревоге. Именно точность создавала ту неторопливую синхронность в действиях частей дивизии, которая в конечном итоге позволила и в район сосредоточения, и на станции погрузки, и к первым рубежам регулирования выйти в установленные сроки и по-воински собранно.

В середине дня в дивизию прибыл генерал-инспектор, высокий и прямой как старый пирамидальный тополь. Сделав смотр войскам, он скупо улыбнулся правым углом рта и вручил Горину второй приказ: в нем дивизии предписывалось круто повернуть на юг, выйти в свой лагерь, где и будет проведена проверка.

На аэродроме добродушный, круглый и подвижный, как колобок, генерал армии Лукин выкатился из салона самолета, приветливо протянул Амбаровскому обе руки и ласково похлопал его по плечу. Однако от завтрака отказался: лучше покажи свои войска, каковы они, а значит, каков и ты, без пяти минут большой командир.

Амбаровский на секунду задумался. Быстрее и собраннее других вышла в лагерь по тревоге дивизия Горина. Туда он и повез генерала.

В дивизии Лукина встретили генерал-инспектор и Горин. Не доехав до встречающих метров пятидесяти, Лукин вышел из машины и, как-то весь преобразившись, пошел на них коротким грозным шагом. Ни во время доклада генерал-инспектора, ни тогда, когда пожимал ему и Горину руки, лицо генерала не посветлело. Лишь когда узнал предварительные итоги проверки, которые оказались не то что сносными, а близкими к хорошим, смягчился, но не настолько, чтобы это могли заметить те, к кому он приехал. По виду командир дивизии не был фигурой, в которую уверуешь с первого взгляда — щупл, мягок. Чтобы убедиться, что его мнение более верно, чем мнение Степана Петровича, который хотя и строгий инспектор, но со слабинкой — любит деликатных, — Лукин круто и как-то вдруг повернулся к Горину. Его цепкие глаза, будто пальцы дотошного, знающего себе цену мужика, целиком и по частям ощупали Михаила Сергеевича, ощупали безжалостно, не считаясь с тем, приятно это человеку или нет — «раз ты мне нужен, для тебя это хорошо. Так что терпи. Я должен быть уверен, что в тебе нет порчи».

Видимо, Лукин действительно не нашел в Горине изъяна и потому сразу же заметно подобрел. А искал он в командире дивизии следы болезни, Нередко забирающейся в офицера, служба которого перевалила за двадцать пять лет. Эта болезнь — успокоенность. От долгой службы человеку иногда кажется, что все уже познано собственным горбом и на любой случай найдется правильное решение, поэтому можно не особенно утруждать себя заботами, чтобы не надсадить сердце. Такое благоразумие было бы не слишком опасно, если бы оно не перерождалось в лень — приятное самоубийство, как сказал один острослов.

— Везите меня в… худший полк, — обратился Лукин к Горину и, к своему удивлению, услышал спокойный и в то же время не лишенный укора вопрос:

— По чьей оценке худший, товарищ генерал армии?

Лукин озадаченно посмотрел на Горина. Выходило, у этого, с виду невзрачного офицера, свое мнение о том, какой полк хорош, какой плох, несмотря на то, что мнение старшего, генерала Амбаровского, вероятно, совсем иное.

— По оценке того, кто последним проверял вашу дивизию.

— Есть.

Дородность, сила, звучный голос Берчука приятно поразили генерала армии. С улыбкой пожав ему руку, добродушно упрекнул:

— Как же это вы, при такой мощи, попали в отстающие?

Берчук покраснел, скосил взгляд на Горина. Нет, комдив ни в чем не изменился, значит, не он сказал такое генералу; высокое начальство, видно, привел сюда для того, чтобы ты доказал обратное.

— Надеюсь, у вас будет иное мнение о моем полку!

— Поработал?

— Поработал, — с запинкой ответил Берчук, и Лукин понял, что дело не только в этом, а в чем-то и другом. В чем же? Но расспрашивать не стал — подготовка солдат покажет, кто прав и насколько, ибо солдаты — та нива, которую обработал командир: плохо вспахал, не вовремя посеял — ее забьют сорняки, урожай будет тощий, горький; позаботился, не поспал — солдат будет верить тебе, душу отдаст, чтоб не подвести тебя. За короткий срок бед не поправишь.

Полк сдавал физическую подготовку и стрельбу. Лукин приказал сначала провести его на стадион. Берчук указал дорогу и пошел рядом с Гориным вслед за генералами. Генералы изредка обменивались впечатлениями о стройных, загорелых соснах, полковники шли молча — им было не до красот природы. Остановились у турника — сюда шел очередной взвод. Строй развернулся фронтом к турнику, солдаты по команде повернули головы к генералу армии — старательно поднятые чуть вверх подбородки придавали их лицам уверенность и смелость. Доклад командира взвода тоже был не робкий. Все это отметил про себя генерал Лукин и поставил несколько плюсов в клеточки, которые он заводил в памяти для каждого, с кем приходилось близко встречаться.

Исполнение упражнений было похуже. Но Лукина все же радовало то, что солдаты старались изо всех сил делать все как можно лучше. А он-то хорошо знал по войне, насколько это старание было важным — оно побеждало страх в бою, подводило людей к подвигу, помогало совершить его. Подобрев, генерал подошел к солдатам.

— В общем неплохо. Но… в ваши годы надо быть хотя бы такими, как я… Чему улыбаетесь? Не сейчас, конечно. Сейчас и ног не задеру к перекладине, растолстел. А был… Вертел солнышко нисколько не хуже акробатов. Не верите?

Генерал достал из бумажника пожелтевшую фотографию, которую всегда возил с собой и любил показывать офицерам и солдатам. На ней он был запечатлен в момент соскока через перекладину — широкие плечи, узкая, будто перехваченная ремнем талия, сплетенные из мускулов руки. Солдаты с интересом и удивлением смотрели то на фотографию, то на генерала.