Шагая по тщательно подметенной с утра аллейке, он испытывал недовольство и раздражение от того, что всюду натыкался на неполадки. Владевшие им чувства обострялись ощущением голода, но Шляхтин не помышлял об обеде. Он думал уже о совещании, которое созовет сегодня и на котором строго взыщет с провинившихся. «Передовой полк, а беспорядков…» — сокрушался Шляхтин. Он решил зайти еще в расположение первого батальона. Из солдатского клуба, мимо которого вела дорожка, доносилась музыка. Шляхтин замедлил шаг и завернул в клуб. Обведя взглядом фойе, подумал: «Надо бы стенд о боевом пути полка подновить да выставить на более видное место. Куда только замполит смотрит? Все так и ждут подсказки».

Шляхтин прошел в зал. В нем было сумрачно и прохладно. Лишь на сцене горел яркий свет. Там играл полковой духовой оркестр. Шляхтин уселся поближе к сцене и несколько минут с мрачным видом слушал музыку. Когда оркестр умолк, он поманил пальцем дирижера:

— Зельдин, поди-ка сюда.

Майор Зельдин с поблескивающей, как начищенная латунная пуговица, плешинкой в венце вьющихся волос, проворно сбежал со сцены и почтительно склонил голову набок:

— Я вас слушаю, товарищ полковник.

— Ты мне эти увертюры брось играть, в моем полку марши должны греметь.

— Товарищ полковник, это же «Венгерский марш» Берлиоза! — с испугом и в то же время с благоговейным трепетом перед именем композитора воскликнул Зельдин.

— Под такой марш далеко не уйдешь.

— Но мы готовим его к смотру духовых оркестров.

— Раз так, другое дело. Только смотри, Зельдин, если оркестр не займет первое место, отправлю тебя в подсобное хозяйство, — незлобиво пошутил Шляхтин. Он любил Зельдина за его граничащую со страхом исполнительность, за ребяческую беспомощность и застенчивость, за самозабвенную влюбленность в музыку и полковой оркестр. Ведь сам Шляхтин больше всего на свете любил свой полк, поэтому благосклонно относился к людям, которые добывали полку славу: к музыкантам, участникам художественной самодеятельности, спортсменам.

Зельдин ответил с доброй улыбкой, понимая, что командир шутит:

— Но я не переношу поросячьего визга, товарищ полковник.

— Привыкнешь… Иди, продолжай, я послушаю.

Зельдин взбежал на сцену, постучал палочкой о пюпитр и взмахнул руками. Иногда он нетерпеливыми жестами прерывал игру, делал тому или иному оркестранту замечание и снова вскидывал голову и руки, как шаман, заклинающий духов.

Удовлетворенный, Шляхтин поднялся, напомнил музыкантам еще раз, что ждет от них на смотре первенства, и вышел из клуба. Сияющая белизна заснеженного плаца и тонкая ткань белесой мартовской облачности источали столько света, что Шляхтин зажмурился и с удовольствием, полной грудью вздохнул. Он хотел было отправиться обедать, но вспомнил, что еще не побывал в первом батальоне. Не в натуре полковника было отменять раз принятое решение, и он пошел в расположение батальона. Но то, что увидел там, ему не понравилось: в роте капитана Кавацука не было ни одного офицера. Тотчас вспомнились и шофер, задержанный в пивной, и брошенная на морозе автомашина, и зампотех, не сумевший как следует организовать работу в танковом парке, и подгоревшая солянка в солдатской столовой, и другие неприятности этого дня. Некоторое умиротворение, нашедшее на Ивана Прохоровича в клубе, когда он слушал музыку, нарушилось. Смерив взглядом фигуру дежурного сержанта Бригинца, он холодно проговорил:

— Пойдемте посмотрим, как вы тут командуете, — и направился в комнату для хранения оружия. Велел открыть шкафы, взял из пирамиды первый подвернувшийся под руку автомат и внимательно осмотрел его. Шляхтин перебрал несколько автоматов, пока не нашел, что, казалось, искал.

— Так и знал! — вскипая, процедил он сквозь зубы. — Оружие сплошь грязное, а офицеры черт знает где! — И повернулся к Бригинцу: — Чей автомат?

Сержант ответил. Полковник распорядился:

— Заставьте паршивца полы мыть.

И пошел дальше. В спальных помещениях было чисто, постели аккуратно заправлены. Но в одной из тумбочек командир полка обнаружил наполовину съеденную булку с маком и самые дешевые конфеты-подушечки с нелепым названием «Фантазия».

— Это еще что такое? — Шляхтин уставился на дежурного, тенью следовавшего за ним.

— Кто-то из молодых солдат… Не привыкнут никак, — разъяснил Бригинец.

Шляхтин махнул рукой:

— Не казарма, а лабаз…

Круто повернулся и зашагал к выходу. Но не сделал и десяти шагов, как навстречу ему ринулся капитан Кавацук. С необыкновенным проворством уткнул руку в висок и стал рапортовать, чем занимается рота.

— Безобразием она занимается, вот чем, — громовым голосом отрубил Шляхтин. — Оружие грязное, в тумбочках тараканов плодите, а в казарме ни одного офицера!

Одутловатое лицо Кавацука стало заискивающим:

— Получил указание, чтобы офицеры зря не того… Нечего, мол, тут им… А у самого на душе неспокойно…

— Меня не интересует, что у вас на душе. Это — обязанность замполита. Мне дайте порядок. Порядок! А его у вас нет. Почему? Я вас спрашиваю.

Кавацук сперва беззвучно шевельнул губами, потом сбивчиво объяснил, что на заседании партийного бюро говорили о высвобождении офицерам времени.

— Мудрецы…

Больше полковник не проронил ни слова и, не взглянув на командира роты и дежурного, покинул казарму.

После совещания, на котором Шляхтин дал волю чувствам, весь день кипевшим в нем, он велел Хабарову задержаться.

— Садись, майор, — устало произнес Шляхтин и жестом указал на стул.

Хабаров сел и пригладил влажно блестевшие волосы.

— Жарко? — усмехнулся Шляхтин. — Такая у нас работа — треплем друг другу нервы. — Шляхтин помолчал, взял папиросу из лежавшей на столе раскрытой пачки «Казбека». — Кури, — он подвинул пачку к Хабарову.

Владимир от папирос отказался, но достал спичечный коробок, чиркнул и поднес зажженную спичку к лицу командира. В стальных зрачках полковника сверкнули два огонька. Прикурив, Шляхтин откинулся на спинку своего стула и, глядя на Хабарова в упор, жестко, без намека на усталость, сказал:

— Был я у тебя в батальоне сегодня… Скажу откровенно: не понравилось. Порядка нет. Оружие грязное, в тумбочках — как у Плюшкина. Но самое странное — в расположении ни одного офицера. Ты дал такое указание?

— Указаний я не давал, но говорил: если офицеру нечего делать, если он уверен, что у него в подразделении все в порядке…

— Офицеру нечего делать, говоришь? — перебил Шляхтин. — Понятно, почему позавчера первая рота еле на тройку вытянула по стрельбе. — И язвительно повторил: — Офицерам делать нечего…

— Я выразился не совсем точно.

— Зато ясно. Не люблю дипломатии. Сам в глаза рублю и от подчиненных требую.

— Товарищ полковник, разрешите все по порядку?

— Давай, только короче.

Хабаров начал рассказывать, как на заседании партийного бюро батальона, когда шла речь об отношении к службе, всплыл вопрос о загруженности офицеров.

— И мы решили… — продолжал Хабаров, но Шляхтин не дослушал:

— Что значит «мы решили»? Кто «мы»? У тебя в батальоне что, профсоюз?

У Хабарова сразу отпала охота к откровенности. Слегка побледнев, он с достоинством сказал:

— Мы — это партийная организация, товарищ полковник.

— Партийная организация… Хорошо. Но одно плохо: вы обсуждали служебную деятельность офицера, да еще в присутствии старшины!

— Старшина Крекшин — член бюро, — пояснил Хабаров.

— Мало чего… Ваши действия… Они подрывом командирского авторитета пахнут.

— А если командир неправильно ведет себя? — возразил Хабаров.

— На это есть старший начальник. Эх, Хабаров, эдак и я мог бы тебя сегодня на совещании расчехвостить. А не сделал. О твоем авторитете пекусь…

Хабаров догадался, что побудило командира полка оставить его после совещания. Обида, возникшая было, когда Шляхтин его оборвал, растворилась в чувстве признательности.