Оправдываться Петелин не стал:

— Товарищ майор, я пришел не затем, чтобы валить на кого-то… Как было в прошлом, вы знаете. И я с себя вины не снимаю. Я пришел… — Петелин остановился, чтобы унять прорвавшуюся в голосе нервную дрожь. — Я пришел посоветоваться… Чтобы такого больше не было.

Хабаров примирительно улыбнулся:

— Не горячись, Павел Федорович. Обидеть тебя не думал. Просто удивляют меня некоторые вещи, вот и высказал. Кому ж, как не комиссару (вторично это слово Хабаров произнес с теплотой), высказать… Работать нам вместе.

— Вместе. И мое желание: чтобы ни у одного из нас не было сожаления об этом, — очень серьезно ответил Петелин.

— Мое тоже. — И давая понять, что хватит выяснять отношения, Хабаров деловито осведомился: — Что думаете относительно Перначева?

— Безобразный факт, оставлять так нельзя. Мое мнение: лучше, если вы сами… — Петелин, не договорив, сделал короткий взмах кулаком. Хабаров догадался: замполит хотел, чтобы новый командир на деле доказал, что он не таков, как его предшественник, благо повод для этого был подходящий. «Хитер», — отметил про себя Хабаров и только собрался ответить согласием, как неожиданно усомнился:

— Павел Федорович, а правильно ли будет наказывать Перначева? — Хабаров положил руки на стол, сцепил замком пальцы, навалился на них грудью и вприщур снизу вверх уставился на Петелина.

— Я вас не понимаю! — Петелин кончиками пальцев обеих рук притронулся к очкам.

Хабаров пояснил:

— Согласен: Перначев поступил безобразно. Но, с другой стороны, он потребовал выполнить свой приказ. Откуда ему было знать, что Мурашкин заболел?

— Мурашкин не станет обманывать. Виноват Перначев. Я убежден…

— Может быть… Но и солдат тоже… Он должен был еще утром доложить, что ему нездоровится. Такой порядок. Теперь вы согласны: если я накажу Перначева, формально это будет выглядеть как наказание за командирскую требовательность.

— Извините меня, Владимир Александрович, но какая это, к шуту, требовательность…

— Вот на эту тему и следовало бы поговорить, — спокойно сказал Хабаров. — О командирской требовательности. О том, как понимать ее.

— Это идея! — обрадовался Петелин и корпусом подался к Хабарову. — Владимир Александрович, не вынести ли нам вопрос о Перначеве на заседание партийного бюро? Нет, нет, мы не станем обсуждать его служебную деятельность. Увы, нельзя. А поговорим о его личных качествах, о его отношении к воспитанию подчиненных. Можем же мы, в конце концов, заслушать кандидата партии Перначева: как он готовится вступить в члены КПСС?

Хабаров кивнул.

— Заседание сделаем расширенным, пригласим командиров рот и взводов.

— Не возражаю.

— Тогда я начну готовить бюро. Сегодня же, сейчас.

И Петелин вышел из комнаты.

Павел Петелин, как замполит батальона, складывался под началом Прыщика. Судьба свела их вместе после того, как Павел успешно окончил курсы политсостава. Общительный по натуре, он любил работать с людьми и шел в батальон преисполненный желания стать его душою. Но с первых же шагов он столкнулся со странным предостережением Прыщика: «Ты того, не очень с ними рассусоливай…»

Павел на этот счет был противоположного мнения и однажды высказал Прыщику в глаза, что не все в его «методе» работы с людьми он, как замполит, приемлет. Прыщик озлился: «Ты меня не учи. Комиссаров теперь нету, понял? Я на фронте командовал, когда ты под стол пешком шлепал».

«И я был на фронте», — отпарировал Павел. Прыщик смерил его недоверчиво-презрительным взглядом и только засопел, ничего больше не сказав.

Переубеждать Прыщика Павел считал сизифовым трудом и делал свое дело, как подсказывали знания, опыт и совесть. Роль просветителя, на которую толкал его Прыщик, Павла не устраивала, и он стремился вникать вовсе стороны жизни подразделений. Но как раз это и не понравилось норовистому «старикану» (так за глаза называли Прыщика): он заподозрил замполита в подкопе под свой авторитет. Отношения между ними стали накаляться. А после полкового партийного собрания, на котором Павел, не вытерпев, покритиковал Прыщика, вконец испортились. Тем более что на сторону Прыщика стал сам Шляхтин. На Павла это подействовало удручающе, но «не поставило на место», как того добивался Прыщик. Павел пошел к замполиту полка подполковнику Неустроеву. Тихий, покладистый, редко покидавший свой кабинет, Неустроев приходу Петелина обрадовался. Сочувственно выслушал жалобы, посетовал: «Ай, как нехорошо получилось у вас, молодого политработника, с командиром!» — И неожиданно для Павла стал уговаривать его помириться с Прыщиком: «Понимаете, человек в летах, с большим опытом. И с некоторыми причудами опять же. Что с него возьмешь? Он свое дело сделал. Пусть спокойно дослуживает. Не он к вам, вы к нему должны подлаживаться. А вы, молодежь, чуть что — на дыбы, под сомнение берете то, что выверено годами». Все это Неустроев высказал дружелюбно, улыбчиво щуря свои добрые глаза. Однако у Павла тоскливо заскребло в груди.

Дальше он никуда не пошел. И с Прыщиком старался ладить. Зато былое рвение к работе у Павла пригасло.

Когда Павел узнал о смене власти в батальоне, его первой мыслью было: «Не дай бог, новый командир окажется таким, как старый. Как быть тогда?» Однако это опасение не подтвердилось. Павел воспрянул духом. Между двумя офицерами начали складываться добрые отношения. Павел их укреплял. Не ради того, чтобы новый комбат думал о нем, какой он хороший, а ради работы без придирок.

Заседание партийного бюро решено было провести в комнате политико-просветительной работы[3] подразделения Самарцева. К 18 часам сюда стали сходиться члены бюро и офицеры-коммунисты.

Самарцев встречал их как хозяин — близ входа.

Пришли Хабаров и Петелин. В новом, ладно облегавшем торс кителе, с щеголевато согнутыми лодочкой погонами, командир батальона, казалось, явился на какое-то торжество, а не на обычное заседание партийного бюро.

Офицеры вежливо замолчали. Хабаров сел за противоположный председательскому месту конец стола, обвел взглядом собравшихся, недовольно отметил про себя изрядно помятый, лоснящийся на животе китель Кавацука с замусоленными ленточками фронтовых наград.

Самарцев занял председательское место. Живое, с веселинкой, лицо старшего лейтенанта сделалось строгим:

— Членов бюро прошу поближе.

Партийная организация батальона была немногочисленной, поэтому бюро состояло из трех человек. В него входили Самарцев, Петелин и старшина сверхсрочной службы Крекшин. Старшина раскрыл перед собой книгу протоколов и приготовился писать. Самарцев объявил повестку дня: «Информация кандидата партии Перначева о подготовке к вступлению в члены КПСС», — и коротко изложил суть дела: в работе Перначева не все ладно, и это вызывает у партийной организации тревогу, тем более что у Перначева уже истекает кандидатский стаж. К сообщению Самарцева Перначев отнесся спокойно, но выступить не решался:

— Пусть командир роты, он лучше скажет.

— А вы?

— Да самому как-то… — Перначев замялся.

— Ну, точно красная девица, — усмехнулся Хабаров. — Смелее, вы же сами командир.

Чем больше спрашивали Перначева — об успеваемости и дисциплине солдат его взвода, о работе с отстающими и нерадивыми, о внедрении опыта передовиков и его, коммуниста Перначева, личной примерности в службе, — тем труднее было ему говорить. В своих ответах он старался обходить камни, которые, как при спаде воды в горной реке, вдруг стали обнажаться. Однако вопросы коммунистов все время наталкивали его на эти камни. Наконец толкнули так, что он вновь почувствовал себя словно перед судьями.

— Расскажите, что получилось у вас с Мурашкиным?

— Сам не знаю, — Перначев потупился. — Не думал, что он заболел, думал, сачкануть хочет. Знаете, как холодно было!

Наступило молчание. У Перначева зародилась надежда: возможно, теперь перестанут пытать его?