В своей комнате мне всегда необыкновенно хорошо, я люблю ее не любовью мещанина, а как… живое существо. Она представляет собою небольшую часть бального зала. Три стены — из белого мрамора, а четвертая, отделяющая кабинет отца, — кирпичная, обклеенная обоями под цвет мрамора. Паркетный пол с затейливым орнаментом, по углам потолка виднеются одни толстые ножки херувимов — все остальное досталось отцу. В большое, от стены до стены, венецианское окно стучит ветвями, шуршит по стеклу листьями старый, как наше жилище и переулок, тополь, спасенный от жэковского вандализма общими усилиями обитателей нашего двора. Перед моим отъездом поговаривали, что особняк присмотрело себе посольство одной из недавно образованных африканских стран и что нас переселят куда-то не то в Северное Чертаново, не то в Бирюлево. Как я буду без комнаты с толстыми ножками херувимов и тополя, стучащего ветвями в мое окно? Ведь новые районы Москвы совсем не то: все эти девяти-, двенадцати-, четырнадцатиэтажные блочно-панельные коробки со стандартными кафе и кинотеатрами похожи друг на друга, как телеграфные столбы, и наводят скуку невероятную…

Я только здесь по-настоящему понял, как люблю родину свою — Москву, как скучаю по ней…

«Шарки, чудовище Шарки снова вышел в море. После двухлетнего пребывания у Коромандельского побережья его черный корабль смерти под названием „Счастливое избавление“ снова бороздил Карибское море в поисках добычи…

…В каюту ворвался возбужденный корабельный юнга.

— Корабль! — закричал он. — Близко по борту большой корабль!

…Шестерых матросов, которые несли ночную вахту, прикончили на месте, сам Шарки ударом шпаги ранил помощника капитана, а Нэд Галлоуэй сбросил несчастного за борт, и, прежде чем спящие успели подняться со своих коек, судно очутилось в руках пиратов…»

По ночам Толька брал на абордаж торговые суда, не испытывая ни малейших угрызений совести, резал кривым кинжалом, расстреливал из длинного пистолета и бросал за борт ни в чем не повинных пленников (они целовали его ботфорты и тщетно молили о пощаде) и пускался в загулы в портовых кабаках; ром он, конечно, хлестал пивными кружками и бесцеремонно разглядывал красоток.

— Кончай дрыхнуть, на смену пора! — тормошил Тольку за плечо Каштан.

Но он не хотел расставаться с черным барком, обезумевшими от ужаса пленниками, портовыми кабаками и однажды, еще не очнувшись от сна, угрожающе пробормотал бригадиру словами капитана Шарки:

— …Я вижу, что если время от времени не отправлять одного из вас на тот свет, вы забываете, кто я такой… Черт меня побери, я вырежу тебе печенку!..

На свалке он отыскал огромные дырявые бахилы. Человек с воображением мог принять их за ботфорты. Девчата одолжили ему белую и красную косынки и черную ленту, а морячок, осевший после демобилизации в Дивном, подарил свою старенькую, вылинявшую тельняшку. Белую косынку Толька повязал вокруг лба, красную — вокруг шеи, правый глаз закрыл черной лентой, тельняшку перетянул в поясе широким солдатским ремнем и пристегнул к нему свой длинный охотничий кинжал в ножнах. В ухе болталась тяжелая серьга — медное кольцо, до блеска начищенное зубным порошком, а зубы прикрывала серебряная пластина из алюминиевой фольги.

Перед сменой, облачившись в одежду пирата, он попросил бригадира:

— Каштан, я так на смену пойду. Идет?

— Восемнадцатый год балбесу пошел, раньше в этом возрасте в деревнях все хозяйство на себе держали, а он… — недовольно отозвался Каштан и махнул рукою: — Делай что хочешь. Чем бы дитя ни тешилось…

Еще раньше Толька раздобыл на складе материю для пиратского флага. Ее бригада получала на портянки. Цвет материи был самый подходящий — черный. Украдкой нарисовал на ней белой масляной краской череп и скрещенные кости.

Когда приехали к путеукладчику, Толька вытащил из-за пазухи пиратский флаг, развернул его перед бригадиром.

— Каштан, может, я вот эту штуковину на путеукладчик повешу?

Бригадир незло выругался и ничего не ответил. Толька воспринял такую реакцию как знак согласия.

Древком служила длинная жердь лиственницы. Пиратский флаг он водрузил на путеукладчике. И так работали до обеда. А потом кто-то из проезжавших по трассе «капнул» начальству.

Возле путеукладчика Гроза и Дмитрий появились на «газике» совершенно неожиданно.

Толька хотел бежать, но бежать было некуда. Так он и предстал перед начальством — в ботфортах, дырявой тельняшке, с черной лентой на глазу. Иннокентий Кузьмич глянул сначала на него, а потом на пиратский флаг. Щетки седых усов на большом лице нервно дернулись. Каштан вдруг прыснул.

— А ты что ржешь? — рявкнул Иннокентий Кузьмич. — Ударная комсомольская стройка номер один плывет под пиратским флагом, а бригадиру смешно. Дубина чертова! Вот-вот иностранные корреспонденты к нам пожалуют. Растрезвонят по всему миру…

Дмитрий, в отличие от начальника управления, воспринял Толькин пиратский флаг спокойно. Стоя за спиной Иннокентия Кузьмича, он даже улыбнулся и подмигнул Каштану. Это заметил Толька и было приободрился. Но начальник управления вдруг спросил его с угрозой:

— Твое художество?.. Твое художество, спрашиваю?!

У Тольки затряслись поджилки. С ним шутки плохи! И сколько раз можно прощать…

— А чье ж еще, — дрогнувшим голосом ответил он и втянул голову в плечи, как бы ожидая удара.

— Слушай, не буду я с тобой нянчиться. Хватит! Третьего дня опять девчата на тебя жаловались. Парторг, знаешь? Накрылся простыней и пугал их ночью, паршивец.

— Так то ж за дело! — крикнул Толька. — Они меня оравой поймали и всю ряшку солидолом вымазали!

— За что вымазали? — спросил Дмитрий.

— Да Иннокентий Кузьмич знает… Я им вонючего хорька подсунул…

— Да Конан Дойла он начитался, Иннокентий Кузьмич, — вставил Каштан.

— Обожди… Это про Шерлока Холмса?

— Да нет! — сказал Толька. — То есть да, но Конан Дойл еще про флибустьеров писал. Неужто не читали? Что вы! Такие вещи!

— Груздев, ты у меня и парторга попусту отнял целый час, а у нас дел по горло. Хоть это тебе понятно? Что здесь, детский сад, в конце концов? — сказал Иннокентий Кузьмич.

Толька понял, что и на сей раз его простили. От радости он понес сам не зная что:

— Я все понимаю, товарищ начальник. Комсомольская стройка номер один под пиратским флагом плывет… Иностранные корреспонденты приезжают… В «Таймсе» пропечатают…

— Тьфу!.. Да ты что, паршивец, издеваешься надо мной!

Дмитрий перестал усмехаться и обратился к бригадиру (Каштан был членом бюро комитета комсомола стройки):

— Сегодня же собери комсомольское собрание. Поговорить надо.

— Хорошо.

— Флаг сорвать. Сжечь, — коротко приказал Тольке Иннокентий Кузьмич.

— Это ж произведение искусства…

— Выполнять! И предупреждаю: еще одна выходка — прощайся с БАМом.

Толька выполнил. Сорвал с древка полотнище и чиркнул спичкой. Но материя не горела, а только дымилась. Каштан плеснул на нее из ведра соляркой. Сразу взметнулось пламя, и обуглившуюся материю разнес ветер.

До недавного времени секретарем комитета комсомола в Дивном был выпускник МИИТа, прораб, парень толковый, с организаторской жилкой. На комсомольских собраниях не было скуки, не чувствовалась сухая официальность; секретарь выступал только по существу и терпеть не мог пустозвонов. Не приехал лектор из районного города — он ночь просиживал в читалке с подшивками газет и делал доклад о международном положении не менее интересно, чем лектор-профессионал. Надо организовать субботник — все еще за сутки знали каждый свое место, чтобы не было суеты и бестолковщины, инструменты с вечера были собраны в определенных местах.

Месяца три назад секретаря повысили в должности и перевели в Ардек заместителем начальника поезда, что тянул ветку на стыковку с Дивным. Избрали нового секретаря, мастера строительного участка, добродушного великана — украинца Гемегу. Все знали, что он малый очень общительный, хорошо играет на баяне и задушевно поет густым басом тягучие украинские песни.