Идти босым по острым камням было бы, конечно, безумием. Оставался единственный выход: стащить в реку дерево — вывороченных с корнем деревьев полно на берегу — и плыть на нем. Так он и поступил. Сухой сук дерева служил ему шестом. Выруливал на стремнину, плыл то сидя, то лежа на стволе, в зависимости от того, как легче ему было держать равновесие. Виднелись впереди брызги шиверы — покидал дерево, плыл к берегу, чтобы обойти порог посуху. Затем отыскивал способный держать его на плаву ствол, стаскивал дерево в реку, и все повторялось сначала.

…Вечером, когда на воду пали густые туманы, вконец измученный и закоченелый Каштан подумал: пора выбираться на берег, искать ночлег. То, что Дивный был совсем рядом, не пришло ему в голову. По расчетам Каштана, до города было еще никак не меньше пятнадцати километров. В темени же он плыть не решался, боясь напороться на острые шиверные камни.

Он прислушался, насторожился: показалось, что вдалеке прогрохотал поезд. Но нет, все было тихо, лишь шумела река…

Каштан уже хотел оставить дерево, погрузиться в ледяную воду, когда до слуха его донеслись какие-то непонятные звуки. Будто сохатый вышагивал по мели вдоль берега, с маху ударяя копытами по воде. Звуки ближе, звонче… И вдруг явственно раздался возглас, женский возглас:

— Ой, девочки, руки закоченели — жуть! Как от наркоза…

Каштан не поверил в этот возглас. В прошлую ночь с ним случилась подобная чертовщина. Даже с видением. Будто из реки вышла девица в чем мама родила. С распущенными волосами, матово луною облитая. Остановилась у кромки воды, ласково позвала, маня рукою:

— Иди ко мне, Ванечка… — И голос мягкий и вместе с тем властный, очень знакомый.

Пригляделся — мать честная! Люба! Во комиссарша дает! Пульнул ее матюком — растаяла в темном воздухе…

— Как-то сейчас Каштан? — опять неслась чертовщина, по воде слышалось ясно, отчетливо. — Жив ли?..

— Не каркай, дура!

Из тумана в сумерках выплыл помост с вышкой для прыжков. Эту вышку делали ребята из Съездовского отряда. На помосте на корточках сидели девчата, полоскали белье, изредка переговаривались. Выше светились огни Дивного, на темном небе проступала знакомая ломаная линия гор… Каштан хотел позвать: «Девчата!..» Но вместо этого из глотки наружу вырвался лающий кашель.

С берега тотчас понеслись панические крики. Через считанные секунды помост опустел, лишь виднелся рядок цинковых тазиков с белыми шапками чистого белья, да на воде, уносимые течением, распластались лифы и трусики.

Каштан мешком свалился в реку и из последних сил поплыл к берегу. Потом память напрочь отказала ему. Не помнил даже, как переваливался на помост. То, что произошло дальше, узнал из рассказов лишь на следующее утро. Девчата с воплями ворвались в Дивный. «Там чудище по воде плывет! По-собачьи лает! На нас бросилось!..» Парни прихватили ружья, фонари и побежали к берегу. И погиб бы Каштан нелепой смертью от охотничьего жакана, если бы вдруг очнулся, пошевелился. Парни приближались к нему, взяв ружья на изготовку, со взведенными курками. Но вовремя раздался крик: «Не стрелять! Человек…»

Пришел в себя Каштан в теплом вагончике, на кровати, под дюжиной одеял. Состояние было скверное: тряс озноб, по всему телу разлилась страшная слабость, пальцем не пошевелить. Над ним склонились двое: доктор Дивного и человек в аэрофлотской форме.

— Что случилось? — спросил пилот. — Где вертолет, наши ребята?

— Не нашли, значит. Ясно… — сипло, простуженно ответил Каштан. — В куртке, в нагрудном кармане, карта местности лежит.

Бойцы на носилках отнесли Каштана в вертолет. Через двадцать минут — всего через двадцать минут! — вертолет приземлился на месте катастрофы «МИ-4». Все как четыре дня назад: покореженная машина, похожая на гигантского рака, самодельная брезентовая палатка.

Бортмеханик и штурман, оборванные, исхудавшие, ковыляли к приземлившемуся вертолету. Из палатки выглядывал Седой, придерживая рукою полог. «Живы! Слава богу…» — облегченно вздохнул Каштан. Он глядел в иллюминатор, вылезти из машины не хватало сил.

Парни из экипажа осторожно занесли Седого в багажное отделение, положили его на скомканный брезент рядом с Каштаном. От напряжения, боли, лоб Седого покрылся испариной. Он посмотрел на Каштана и молча стиснул его руку.

…В больнице районного города Каштан пролежал всего несколько дней. Молодой, крепкий организм быстро справился со свирепой простудой, рана на ноге зажила. Он попросил лечащего врача выписать его. Врач и слышать об этом не хотела. Как он понял, его собирались продержать здесь не меньше месяца.

На пятый день бригадира навестил Дмитрий Янаков. Он принес Каштану две сумки фруктов, компот, соки. В больницу Каштана в спешке отправили в рваном на коленках тренировочном костюме и кедах. Дмитрий догадался захватить из вагончика его костюм, сорочку, обувь.

Каштан неслыханно обрадовался приходу товарища, гостинцам, особенно своей одежде и ботинкам. Он попросил Дмитрия подождать его в больничном дворе. Затем роздал соседям по палате фрукты, компот, соки, сочинил благодарственное письмо лечащему врачу, потом, озираясь в коридоре, вошел со «шмотками» в туалет. И совершил побег через окно.

К вечеру Каштан и Дмитрий были в своем городе — Дивном.

Сегодня в новом просторном клубе давали концерт участники художественной самодеятельности стройки. После знаменитых вокально-инструментальных ансамблей, известных артистов эстрады, театра, кино, приезжавших с концертами в Дивный, такое выступление было рискованным. Но, вопреки опасениям участников самодеятельности, народ пришел. Клуб едва вместил всех желающих: строителям любопытно было посмотреть на собственных артистов.

Затеяла все это Люба Грановская. Пришла в комитет комсомола, отругала Каштана за то, что он до сих пор не нашел профессионала, руководителя художественной самодеятельности, и взяла на себя обязанность подготовить концерт. Каштан согласился: да, это его упущение — за работой, студенческими делами вообще забыл и о руководителе-профессионале, и о предстоящем концерте. Вспомнил, когда увидел объявление на стене клуба. На концерт он пошел с Эрнестом.

Дагестанцы, все маленькие, стройные, с узкими усиками и горящими глазами, блестя превосходными зубами, танцевали темпераментную лезгинку. Украинцы показали гопака и спели нежную, тягучую «Червону руту». Без аккомпанемента, на бис, исполнил свою народную песню мужской хор грузин — слухом они обладали идеальным.

Не обошлось без казусов. Чтец, мехколонновский бульдозерист, из «старичков», вдруг забыл текст, почесал затылок, пожаловался в зал: «В этом месте, ребята, всю дорогу буксует!», но под общий хохот все-таки закончил чтение. Молоденький помощник машиниста, певец, дал петуха и, сконфуженный, убежал за кулисы. Трио доморощенных гитаристов фальшивило ужасно. Но ребята старались, и все им дружно аплодировали. Певцу на стареньком клубном пианино аккомпанировал Дмитрий Янаков.

— Выступает Любовь Грановская из Всесоюзного отряда! — объявил очередной номер конферансье, светловолосый эстонец Ян.

Каштан удивленно посмотрел на Эрнеста. Эрнест ответил товарищу таким же взглядом. Люба, деятельный комиссар отряда, крутого, не девичьего нрава которой побаивались даже парни, — и вдруг…

Каштан не узнал ее в первое мгновение. На ней был не строгий костюм, в котором она обычно ходила на работу, а длинное, блестящее, как у настоящих актрис, платье, модная прическа, взрослившая ее, глаза отчего-то не серые, а необычные, синие с поволокой. Или они подведены, или просто показались такими Каштану…

Она хорошо читала Маяковского, резко жестикулируя, огрубляя голос.

— Так и знал, что она Маяковского будет читать, — сказал Эрнест Каштану. — Ей это подходит. В ее характере.

Каштан почему-то тоже думал так.

Закончив чтение, Люба помолчала, опустив голову. Потом объявила:

— Сергей Есенин. «Письмо к матери».

— Рискованно, — прошептал Эрнест.