Из всех праздников для Дмитрия Николаевича День Победы был самым дорогим.

В этот день ему всегда хотелось помолчать в одиночестве и вспомнить о пережитом на войне, которую он «отбухал от звонка до звонка».

Выйдя из зала после официальной части, Дмитрий Николаевич встретил хирурга Фомина, раскрасневшегося, с влажными глазами.

— Дмитрий! — воскликнул врач, обнимая Ярцева. — Светлая моя голова, поздравляю. И не сердись, голубь, на меня. Ну, помянул друзей, помянул! Не могу!.. Было нас сто двенадцать. А по мосту прошли только семеро. Я — седьмой. Давай помянем тех, кто не прошел.

По дороге домой у Дмитрия Николаевича не выходили из головы слова Фомина. Ему чудились звуки разрывов, а потом в наступившей тишине, издали, гулко донеслись шаги семерых солдат, перешедших мост…

Уже кончился парад в честь двадцатилетия Победы. На улицах, прилегающих к Большому театру и площади Свердлова, собрались фронтовики, пришедшие на встречу с однополчанами.

По Садовому кольцу двигались орудия. Артиллеристы готовились к юбилейному салюту.

На уличных эстрадах звучала музыка, перебивали друг друга песни, кружились пары, кто-то смеялся, кто-то плакал, не скрывая слез.

Окна домов, вымытые до блеска, отражали свет голубого дня. Над площадями и скверами, встревоженные шумом, кружились голуби.

Марина с Максимом выбежали из толпы на площади.

— Хватит! — взмолилась она. — Три часа на ногах, устала.

— Пошли в кафе! — предложил Максим.

— Не надо.

— Стесняешься?

— Не люблю, когда на меня глазеют как на витрину.

— Можно отключиться. Представь, что мы одни.

— Тебе это легко удается?

— Когда я с тобой, мне все удается.

Они сели за столик в небольшом кафе. Из дальнего угла доносилась магнитофонная музыка.

— Знаешь, при тебе я все время улыбаюсь. Со стороны, верно, выгляжу дурак дураком. Отец говорит: «Ты взрослый парень, а физиономия первоклассника. Надо быть серьезней».

— Конечно, надо.

— Постное лицо тоже еще не свидетельство ума.

— Это уже тема для реферата. И для поэмы. Ты не пишешь стихов?

— Зачем? — пожал плечами Максим. — Отлично сознаю, что бездарен. Вряд ли когда-нибудь сочиню: «Ты так светла, как снег невинный. Ты так бела, как дальний храм…»

— Кто это?

— Блок. Вот он бы сумел написать, что во всей Москве нет такой девчонки, как ты…

— Да неужели?

— Лично я убежден.

— Поклянись!

— Это такая же аксиома, как та, что Земля вертится! — Максим поднял руку. — Клянусь!

— Тебе не кажется, что ты торопишься? Со всякими признаниями?

— Я чем-то оскорбил тебя?

— Ни капельки.

— Я для тебя — просто друг?

— Пока друг. Самый лучший. Разве этого мало?

Максим разминал ложечкой мороженое и смотрел, как оно таяло. В душе возникло чувство неожиданной потери чего-то исчезающего, как этот шоколадный шарик.

— Ну, вот ты и обиделся, — усмехнулась Марина.

— Просто осмысливаю услышанное.

— Валяй. Постарайся быть мудрым, как… — Она задумалась, ища сравнение. — Как Вольтер! Носи на лбу повязку мудреца.

— Тебя, пожалуй, и этот старикан не раскусил бы.

Максим нахмурился.

— А я и сама себя не понимаю!

Они вышли из кафе. Максим вдруг стал рассказывать про легендарный корабль Черноморского флота лидер «Ташкент» и его командира Василия Николаевича Ерошенко.

Они подошли к Большому театру и увидели у колонны девушку в темной шали. У нее были страдающие глаза. Она держала в руках фотографию молоденького лейтенанта и время от времени спрашивала у проходивших фронтовиков:

— Может, вы знали его? Это мой отец.

Люди молча вглядывались в лицо лейтенанта и отходили. Высокий полковник-артиллерист с обожженным лицом протянул девушке букетик подснежников.

Максим взял Марину за руку.

— До сих пор слезы от этой проклятой войны.

У Каменного моста Марина остановилась.

— Отец рассказывал: наши отбили у немцев деревню. Все разрушено, уничтожено. И вдруг отец видит: лежат обломанные ветви яблонь, а на них — молодые листья, цветы белые…

И тут сзади послышался чей-то голос:

— Помогите, товарищи. Кто-нибудь!

Марина оглянулась. Человек в солдатской гимнастерке с медалями растерянно топтался на месте.

— Кто-нибудь есть? — повторил он.

— Слепой, — шепнул Максим.

Они подбежали. Оказывается, человек уронил палку и не мог найти ее.

Марина взяла слепого за руку и почему-то громко спросила:

— Вам куда?

Прохожий ответил:

— Слышу я хорошо. А вот не вижу ничегошеньки, дочка.

Максим поднял палку — старую, вырезанную из можжевельника.

— Спасибо, — сказал слепой. У него было худое скуластое лицо и безжизненные, остановившиеся глаза.

— Куда? — переспросила Марина.

Прохожий пожал плечами.

— Попал в историю — хоть стой, хоть падай, — произнес он и достал из кармана телеграмму.

Они прочли текст.

В Москву, на праздник Победы солдата Федора Крапивку пригласил его бывший комбат Лучко. Он прислал пятьдесят рублей на дорогу и обещал, что будет встречать Крапивку у вагона.

И не встретил.

Крапивка коротко рассказал, что был у комбата ординарцем, а в сорок четвертом после тяжелого ранения и долгих госпитальных дней его комиссовали. Ни отца, ни матери в живых у него не осталось, определили его в инвалидный дом.

Несколько раз он пытался найти Лучко, но безуспешно. А совсем недавно комбат сам объявился. Прислал письмо, а потом и деньги. Не забыл, выходит.

Но произошло необъяснимое: почему-то не встретил Крапивку. Целый час отстоял Крапивка на платформе. Все ждал — мало ли чего в жизни случается. Да так и не дождался. Подошел к нему носильщик, посочувствовал, спросил:

— Где комбат живет, знаешь?

— Так вот он, адрес-то. — Крапивка показал листок.

— Такой праздник, а ты неустроенный, — вздохнул носильщик. — Ерунда получается. Давай провожу тебя. Такси возьмем.

Когда подъехали к дому, носильщик сказал:

— Ты посиди, я его вызову.

В квартире Лучко никто не ответил.

Старушка соседка сообщила, что живет он один, человек пристойный. Если пригласил — надо ждать, объявится.

Носильщик уехал, оставив Крапивку в старом кресле у лифта.

Полдня прошло. Измученный ожиданием, Крапивка решил вернуться на вокзал.

На улице он оступился, палка выскользнула и укатилась на мостовую.

— Нужно вас устроить в гостиницу, — предложила Марина. — Как считаешь, Максим?

— Лучше я уеду, — без особой уверенности произнес Крапивка. — Видать, не гостить мне в Москве.

— Придет комбат, — заверил Максим. — Глупо вам уезжать, не повидавшись.

Они посчитали свои деньги — набралось три рубля семьдесят две копейки.

— Можем одолеть тридцать шесть километров, — объявила Марина. — Поехали.

Они объездили несколько гостиниц, но мест нигде не было. «Праздник… Поток гостей», — виновато оправдывался Максим.

Крапивка устало напомнил:

— Говорил я, лучше б уехать. А теперь и поезд тю-тю…

— Надо позвонить отцу, — сказала Марина, — может, у него есть знакомые деятели? Как считаешь, Максим?

— Одобряю. Автомат рядом.

Марина позвонила домой. К телефону подошел отец. Она торопливо, волнуясь, рассказала о происшедшем.

— Помоги, папка… Потревожь своих знакомых.

— Да нет у меня знакомых в этом хозяйстве, — подумав, ответил Ярцев. — Директора универмага оперировал. А здесь — никого.

— Как же нам поступить? Жалко человека. Нельзя же его бросить. Ты слышишь?

— Слышу. Думаю… Поступим так. Я позвоню в приемный покой. Скажу, чтобы приняли. Только вы сами его отвезите в клинику. Поняла?

— Еще бы! Спасибо, папка!

Тяжелые двери клиники, над которыми полоскался праздничный флаг, были закрыты. Блестели начищенные старинные медные ручки.

Марина позвонила.

Дверь открыл санитар Зотов, говорливый, но безвредный человек неопределенных лет. Он был в коротком белом халатике и синих диагоналевых галифе. Поздоровался, напомнил о празднике, позднем часе и о том, что приема сегодня нет.