И всякий раз, ощутив усталость, Дмитрий Николаевич подходил к широкому подоконнику и, облокотившись, разглядывал скверик, где молоденькие мамы выстраивали вокруг фонтана детские коляски.
Дмитрий Николаевич мысленно усаживал среди них Марину, а в коляске — будущую свою гордость — внука. При этом он суеверно трижды постукивал по дереву, чтобы мечта сбылась.
Сейчас же, почти выбежав из палаты, Дмитрий Николаевич бесцельно и долго плутал по длинным коридорам больницы, прежде чем пришел в просвеченный солнцем кабинет. Вопреки давней привычке он не раскрыл окно, а наглухо зашторил его.
Комната погрузилась в серую темноту; померкло круглое зеркало, висевшее над умывальником, но Дмитрий Николаевич все-таки заметил горячечный блеск своих запавших глаз, окаймленных синеватыми полукружьями.
Он сидел, прижавшись к спинке кресла, разглядывая одинокий блик, дрожавший на стене.
«Откуда он? Почему это пятно света тоже кажется страшным? — подумал Дмитрий Николаевич. — Неужели тем, что похоже на крест?..»
Всем своим существом он сознавал, что случилось непоправимое. Время, отсчитав долгий срок, отбросило его в прошлое. И сделало это глазами слепца Крапивки, которому он вернул зрение.
Все, что давным-давно затерялось в тайниках давних лет и, казалось, навсегда исключало воскрешение Ивана Проклова, обернулось катастрофой для Дмитрия Ярцева.
«Что делать?.. Что делать?» — с тупой навязчивостью твердил Дмитрий Николаевич. Голос отчаяния безответно пропадал в душной темноте кабинета, на белой двери которого висела табличка:
«Доктор медицинских наук профессор Д. Н. Ярцев».
Сколько суждено ей висеть?
Ректор института любил повторять студентам — будущим хирургам: «Мы часто говорим: человек — кузнец своего счастья. Не забывайте: он же и кузнец своего несчастья. Сотворите свою судьбу».
Спустя много лет они встретились на симпозиуме медицинских работников, и ректор не скрывал радости, говоря об успехах застенчивого студента Мити Ярцева, которым теперь по праву гордится институт.
Что бы он сказал теперь?
Судьба дала Дмитрию Николаевичу большую отсрочку. И только сейчас, там, в тридцать второй палате на четвертом этаже, эта отсрочка была аннулирована. А ведь он верил, что она дана ему навсегда.
Дмитрий Николаевич вдруг вспомнил, что сегодня предстоит операция. «А если я не смогу? Даже пальцы не гнутся. Почему я должен? Нет профессора Ярцева. Слышите, нет…» Дмитрий Николаевич вновь увидел палату, а в ней Крапивку, услышал его слова: «Иван Проклов… Бандит… Отца и мать моих убил». «А при чем здесь Проклов? Ждут профессора Ярцева… Люди доверяют ему свои жизни. Ему… Значит, он есть. Есть. Просто я сейчас не могу, немеют руки. Не видят глаза. Слышите! Кому позвонить? Кому объяснить?» Дмитрий Николаевич рванул узел галстука…
Вдруг возникло туманное, хмурое фронтовое утро, когда мимо медсанбатовской палатки провели дезертира с кошачьими глазами, в расстегнутой гимнастерке без ремня и погон и рядом, в прилеске, расстреляли. За минуту до смерти дезертир хрипло, истошно заголосил: «Мама!..»
В кабинете зазвонил телефон. Дмитрий Николаевич не поднял трубки.
Снова резанул телефонный звонок.
— Слушаю.
— Мы вас ждем, Дмитрий Николаевич, — сказала Лидия Петровна.
Дмитрий Николаевич молчал. Потом медленно опустил трубку.
Он опять заметил световой блик, раздраженно отвернулся от навязчивого креста.
Наконец он встал, резким движением раздернул штору, нагнулся к умывальнику, ополоснул лицо холодной водой. А подняв голову, увидел в зеркале побелевшие виски.
«Так кто же ты? Проклов? Нет, черт возьми! Ты Дмитрий Ярцев. Спроси людей: кто их оперировал? Они скажут: «Ярцев!» Разве так просто зачеркнуть всю жизнь?.. Не Проклов, а Дмитрий Ярцев был землекопом в Челябинске. Это он учился на рабфаке. Это Митя Ярцев падал в обморок в анатомичке. Ярцев делал первую полостную операцию, а потом сотни, тысячи других операций. Это Дмитрий Ярцев пошел на фронт и одолел все военные дороги… Ему уже пятьдесят три года… Много это или мало? Не знаю. Это не арифметика… Ну какой же я Проклов? О чем я?! О чем?!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Елена Сергеевна и Марина вышли из вагона, и он с грустью смотрел через окно на своих женщин. Они стояли на платформе в сумерках, окрашенных вокзальными огнями.
Поезд тронулся. Медленно поплыли эмалевые таблички «Москва — Челябинск».
Поездка Ярцева возникла неожиданно.
В Челябинске отмечался юбилей глазной больницы. Кто-то из местных врачей прослышал, что Дмитрий Николаевич когда-то работал в Челябинске, ему послали приглашение, в котором подчеркнули его причастность к городу.
Дмитрий Николаевич изменил порядок ближайших дел, выкроив для поездки четыре дня.
Встречу с коллективом больницы, который собрался в актовом зале, он начал так:
— Прежде всего сердечно благодарю вас за любезное приглашение. Мне действительно пришлось в свое время работать здесь — на строительстве тракторного завода. Был я тогда землекопом. В ту пору профессия была престижная, поскольку все земляные работы велись вручную. Мозоли, правда, у меня исчезли, но сохранились добрые воспоминания о Челябинске. Теперь по существу… Два дня я имел возможность наблюдать сложные операции, выполненные на высоком уровне. Не ждите от меня оценок и поучений. Боюсь оказаться в роли пожарника из анекдота, который, проработав много лет в филармонии, на вопрос: «Какая разница между виолончелью и скрипкой?», ответил: «Виолончель горит дольше…»
В зале рассмеялись, поаплодировали.
— Мне представляется важной для нашего общего дела заповедь: «Не заслони собой другого». Да, да. Авторитет науки нельзя подменять авторитетом того или иного работника.
Закончив беседу, ответив на вопросы, он сказал:
— А теперь я поброжу по городу.
От машины он отказался и двинулся пешком в район тракторного завода.
Все было неузнаваемо. Все было новым и больше относилось к Танкограду, чем к довоенному Челябинску, а тем паче — к старой Челябе с ее мукомольнями и винокурнями.
Только земля под ногами была прежняя, та, что когда-то раскинулась целинными просторами с березовым редколесьем.
Но об этом знает лишь память. Облик той жизни можно еще увидеть на поблекших фотографиях в музеях города и завода.
И все-таки Дмитрию Николаевичу повезло: он нашел несколько домов старого города. На Сибирской улице он узнал кирпичный двухэтажный особняк торговой фирмы братьев Якушевых, где поздней размещалась контора Челябтракторостроя. Он ни разу не был внутри помещения, но вывеску запомнил: на ней красовался богатырский трактор.
Время перекроило город, судьбы людей…
Дмитрий Николаевич мысленно расставлял по прежним местам приземистые бараки, баню, санитарный пункт, столовки и магазин с громким названием: «Универмаг Центрального рабочего кооператива». Это был такой же барачный дом, к которому выстраивались длиннющие очереди и медленно втягивались внутрь, где пустовала половина прилавков.
За магазином пролегала дорога к Шершневским каменным карьерам. По обе стороны тянулись землянки и убогие камышитовые хибары.
Дмитрий Николаевич поймал себя на том, что вспоминает с таким старанием, словно должен рассказать кому-то обо всем подробно и не имеет права ошибиться.
«А где же была комендантская?» — спросил он себя и не мог ответить.
Комендантская… Комендантская… С нее все начиналось.
Сюда сводились дороги и тропки тогдашних смоленских и тамбовских, рязанских и пензенских крестьян. Шагали в одиночку и артелями. Шли землекопы и плотники, лесопильщики и коновозчики-грабари. Шли сотнями, тысячами, в лаптях и зипунах.
Только за один тысяча девятьсот тридцатый год на Челябтракторострой прибыло сорок три тысячи человек.
Запиши кто-нибудь тогда рассказы пришедших, какая бы осталась потомкам любопытная и поучительная книга, где судьбы людские открылись бы через надежды и отчаяние, тяготы и веру в завтрашний день.