Вячеслав Александрович сидел не шелохнувшись и слушал Ярцева, слушал и впитывал каждое слово.

Дмитрий Николаевич расстегнул воротник и неожиданно тихо продолжил:

— Пусть в этом деле появится доказательство! И это должны сделать вы, Вячеслав Александрович. Я — бессилен. Поймите, это не защитный маневр. Моя боль! Почему слова Крапивки, почему пятистрочная заметка, я сам ее обнаружил в газете, обрели силу приговора? Я не юрист, но понимаю, что в приговоре должно быть ясно сказано, за что приговорили человека к тяжкому наказанию. Ведь закон содержит ряд статей, по которым суд определяет степень наказания. Да, наказания. За содеянное лично мной… В своем заявлении я не изменю ни одной строки. Но я дополню его фразой: «Я не убивал!» И если можно говорить о чести человека, свершившего преступление, то я буду отстаивать только одно: пусть моя честь не будет сопрягаться со словом «убийца».

Слушая Ярцева, Вячеслав Александрович снова ощутил, как сердце захлестнуло странное чувство безвинной вины следователя, который не может произнести свое веское слово.

Он вспомнил свой рисунок, где была надпись: «Приговор». Сейчас у него было одно утешение — он не осмелился тогда зачеркнуть это слово.

Вячеслав Александрович вынул из папки Проклова рисунок и стал вносить поправки, которые возникли после беседы с Ярцевым. Небольшие уточнения мало изменили общую картину. По-прежнему все было статично, фиксировало лишь место действия и его участников.

Почему-то вспомнилось, что журналисты нередко сравнивают суд со спектаклем. Вячеслав Александрович не разделял такого взгляда. Однако сейчас ему показалось, что он нарисовал эскиз главной декорации драмы, не прочитав пьесы. Но как оживить эскиз? Как привести в действие участников драмы? Он знал, что произошло. Знал финал. Ярцев рассказал, как это было. Надо попробовать развести сцену. Так поступают режиссеры на репетиции. Но перед ним были немые и безликие человечки. А если дополнить эскиз схемой движения участников драмы? Ведь она обретет хотя бы подобие жизни, станет мостиком между вероятным и достоверным.

Вячеслав Александрович вооружился шестью цветными карандашами, линейкой и начал оживлять эскиз.

Первым участником стал Проклов. Зеленый карандаш заштриховал его лицо. Он находился в «зоне сундука». Линия его движения протянулась от двери к сундуку. Здесь следователь поставил крестик. Затем повел линию поближе к выходу, снова начертил крестик. Отсюда линия взметнулась к лазу — Проклов увидел Федьку. Дальше линия пересекла черту двери и оборвалась за пределами шоссе.

Были еще двое: кудлатый и хромоногий. Проклов не знал их имен и фамилий. Судя по газетной информации — Гнилов и Бражко. Кто же из них — кудлатый? Неизвестно. Тогда Вячеслав Александрович стал обозначать их по кличкам. Черная линия кудлатого подошла к сундуку, завершилась треугольником, затем устремилась в сторону синего квадратика — отца Крапивки. Отсюда кудлатый стрелял в старика. Черная линия снова протянулась к сундуку. Здесь произошла история с кубышкой. Куда ее вести отсюда? Вывел линию в центр. Возможно, отсюда он стрелял в мать Крапивки. Коричневая линия хромоногого пересекала плоскость в разных направлениях — то тянулась к окну, то к печке. И всегда упиралась или в синий квадрат отца, или в красный кружок, обозначавший мать.

Как бы условно ни выглядела схема, она дала возможность наглядно проследить действия преступников. При этом подвижность черной и коричневой линий, несомненно, отражала наиболее опасные действия кудлатого и хромоногого.

Вячеслав Александрович задумался. Может, в этом повинен Ярцев, невольно ставший суфлером, и по его подсказке эскиз обрел такую схему?

«Пожалуй, эта версия пока не имеет подтверждения, — подумал он. — Вряд ли владелец револьвера отдал бы его Проклову. Тем более когда он стал обладателем кубышки. А второй выстрел? Ведь Проклов уже удрал».

Вячеслав Александрович почувствовал, как в нем зреет сопротивление неодолимому барьеру, за которым была истина. И удручающая безнадежность — ее даже узрел Ярцев — перестала бросать вызов: мол, не поверил Ледогоров, ладно, пусть расшибает лоб.

В противоборстве мыслей, поисков он искал новые ходы исследования события. И совершенно неожиданно, поглядев на черные и коричневые линии, подумал: «Почему я иду по следу Проклова? Почему все версии возникают в связи с ним? Только потому, что он заявитель? А если его отодвинуть на второй план? Забыть! Вывести за скобки. — Он вышел из-за стола, выжал несколько раз гири, будто проверял, хватит ли сил пойти другим путем. — Я двинусь по следу Гнилова и Бражко. Мне нужен приговор. Его нет! Но ведь вполне возможно, что они написали Председателю ЦИК СССР, просили о помиловании. Могло быть такое?! Значит, их документы попали в Москву. Из канцелярии Калинина они поступили в Прокуратуру СССР. А наш архив — рукой подать. Там все на месте… Вот какие пироги-то! — Он бросил взгляд на аквариум. — Что ж ты, рыбья душа, раньше не подсказала? Через них я и подступлюсь к Проклову. Одобряешь?»

Версия следователя Ледогорова оказалась правильной. В приподнятом настроении он пришел в кабинет и вынул из портфеля копии документов, полученных в архиве прокуратуры. Тощая папочка пополнилась приговором, заявлениями преступников о помиловании и решением об отказе в их просьбе.

Вячеслав Александрович с удивлением обнаружил, что мотивировки приговора относились в одинаковой мере ко всем обвиняемым.

Но самым важным фактом, который он извлек из приговора, стало указание, что Гнилов и Бражко были ранее судимы за грабеж.

Останин открыл дверь Ярцеву и увидел его потухшие глаза, серое опавшее лицо. Понял: разговор в прокуратуре был тяжким.

— Будем обедать, — сказал Останин.

— Нет, не хочется.

— Жаль. А я ждал.

— Прости.

— Вот этого не будет! — взорвался Останин. — Пожалуйста, запомни — я плохо переношу голодовку. Не приспособлен! Так что будем обедать! Посмотри на себя. Кстати, ты не заметил — в прокуратуре есть зеркала?

Дмитрий Николаевич безучастно молчал.

— Как бы я ни был запальчив, — не остывал Останин, — категоричен в своих суждениях и оценках, ты не сможешь доказать мне, что сегодня тебе стало жить страшнее, чем когда писал заявление в прокуратуру.

Дмитрий Николаевич по-прежнему молчал. Заметно перекатывались на бледных скулах маленькие желваки.

— Я хочу гордиться тобой, твоим мужеством! Я презираю Проклова. И бесконечно уважаю Ярцева. Поэтому требую: неси достойно свою ношу. И пусть не будет у нас жалких слов. Я ведь тоже не из кремня. Я могу скиснуть, как все люди… Сейчас один из нас должен быть сильнее. Я попробую им быть. Не мешай мне. Ты слышишь, Митя? Теперь говори, что хочешь, можешь даже ругаться. Итак, завтра утром — в путешествие! К Хромову.

— Завтра? — удивился Дмитрий Николаевич.

— Да, с утра.

— Я никого не предупредил.

— И правильно сделал. Разве у тебя взяли подписку о невыезде?

— Нет.

— Так о чем речь? У тебя отпуск. Ты отдыхаешь.

— Хорошо, — покорно согласился Дмитрий Николаевич.

— Отлично! Только не бери машину.

— Почему?

— Чтобы труднее было сорваться в Москву. На теплоходе поплывем. Путешествие по реке — удовольствие, даже в моей бродячей жизни. Уважь, Митя, а?

— Уговорил.

— А на будущий год махнем на Байкал. Закатимся к Лаврову.

Дмитрий Николаевич попытался представить себе лето будущего года, о котором говорил Останин, но почему-то увидел из оконца барака тайгу, стылое солнце и услышал завывание ветра.

Взглянув на его лицо, Останин сказал:

— Может, Байкал не выйдет, но Сухуми — гарантирую.

Дмитрий Николаевич хмуро усмехнулся.

Внезапный отъезд мог навести Елену на тревожные размышления. А если будет суд? Его-то не скроешь! И скрывать-то теперь бессмысленно. На мгновение подкралось чувство жалости к себе и подсказало неожиданное: если бы он умер до встречи с Крапивкой… Тогда в памяти Елены, Маринки и всех друзей он остался бы тем самым Ярцевым, которого они так любили. И к могильной плите с его именем пришли бы все, кому он успел сделать добро.