Потом в течение нескольких дней он аккуратно являлся каждое утро в министерство, пытаясь попасть на прием к человеку, который мог протянуть дружескую руку и помощь. Что именно этот человек мог сделать, Пашков не задумывался, он мыслил отвлеченно, надеясь на его участие и авторитетную власть. Но министр был занят с утра до ночи — его рабочий день был плотно расписан, и встретиться с ним Пашкову не удавалось.

В конце недели, проведя в городе три утомительных дня, он с ужасом узнал, что министр улетает в командировку.

И тогда Пашков решился на отчаянный шаг.

Он караулил министра у машины, с прилежным вниманием разглядывая шофера, читавшего газеты. На какое-то время Родион Васильевич забывался, вспоминая свой дом, где он часто сиживал с Алексеем Фомичом, и они говорили о близком будущем Сосновки, когда на помощь сплавщикам придет большая механизация, или с горестью толковали о войнах, шагавших по земле.

— Здравствуйте, — быстро заговорил Пашков, когда увидел солидного человека, подошедшего к машине. — Мне нужно с вами поговорить, и все как-то не получается. Можно, я провожу вас в аэропорт?

— Садитесь, — сказал министр, открыв перед старым человеком дверцу машины.

Министр сел с Пашковым на заднее сиденье. Он говорил об аварии в Сосновке четко, ясно, справедливо, вел разговор с Пашковым уважительно. Когда-то он и сам был начальником сплавной конторы.

Пашков вспомнил заключение комиссии по поводу аварии и сказал:

— Мне кажется, что этот акт односторонне рассматривает аварию.

— Члены комиссии достаточно опытные люди, — возразил министр, — и у них не было расхождений в определении причин аварии. Это авторитетный документ.

— Возможно, — согласился Родион Васильевич. — Но комиссия не рассмотрела всех вопросов, связанных с аварией.

— Например?

— В частности, устройство перетяги. Этот факт можно истолковывать двояко. В том числе и как основную причину аварии. Однако комиссия оценивает установку перетяги как положительный фактор. И только.

— Я доверяю выводам комиссии. Дальше.

— Не рассмотрен этический вопрос возникшей аварии.

— Что вы имеете в виду?

— Щербак, устанавливая перетягу, выполнял приказ главного инженера треста, — сказал Родион Васильевич.

— Имеется его письменный приказ?

— Нет. Но сам Бурцев не отказывается от своих слов.

— Это делает ему честь, — сказал министр. — Не каждый человек может в этом признаться, учитывая огромный ущерб, причиненный аварией, и всю меру ответственности, связанную с этим.

— Однако не он привлечен к судебной ответственности, — раздражаясь, сказал Пашков.

— Щербак — начальник запани. Он материально ответственное лицо. Ему и отвечать перед законом.

— Но его заставили оступиться!

— Интересно вы рассуждаете, товарищ Пашков. Разве Щербак не мог отказаться? У меня создается впечатление — вы уж простите меня, но вы взяли на себя неблагодарную миссию — приехали выгораживать этого человека.

— Я очень хорошо его знаю, — побледнев, тихо сказал Родион Васильевич.

— Может быть. Наша практика показывает, что одни люди, долго работая на лесосплаве, становятся умелыми, требовательными руководителями. Другие, напротив, теряют ответственность и обрастают хозяйской ленцой.

— Но ведь сколько времени министерство ставило нашу запань в пример!

— Все было в прошлом.

Родион Васильевич слушал министра и злился.

— Надо иметь мужество отвечать за свои ошибки, — продолжал министр.

— Не каждый на месте Щербака признал бы себя виновным, — сказал Пашков. — Это ли не мужество? Вот вы говорили о прошлом. Решая судьбу человека, нельзя отсекать всю его жизнь. Неужели мгновение катастрофы говорит больше, чем двадцать лет труда?.. Вы можете предотвратить возможную ошибку.

— Как вам известно, даже министры не властны вторгаться в ход судебного разбирательства.

— Знаю, знаю, — торопливо проговорил Пашков, заметив, что машина свернула к аэродрому. — Не об этом речь.

— О чем же? Вы сами сказали, что Щербак признал себя виновным.

— Мне казалось, что именно это признание должно вызвать у вас желание проверить формулу истины и справедливость заключения комиссии министерства.

Министр пристально посмотрел в глаза Пашкову, словно изучая его или стараясь запомнить.

— Не за этим ли вы приехали в Москву?

— Да. Мне хотелось, чтобы вам стала ясна подлинная позиция Щербака в жизни.

— Хорошо, Родион Васильевич, я обещаю вам еще раз проверить, как вы заметили, формулу истины.

…Пашков уже не волновался, когда забирал свои вещи у родственников, и не тревожился, когда стоял на вокзале в очереди за билетом. А потом, сидя в зале ожидания, пропустил свой поезд, а когда открыл веки — увидел свет, потому что уже пришел вечер и зажглись огромные люстры.

Пашков прислушался к теплой и жуткой боли в груди, не находя в себе силы подняться с вокзальной скамьи.

Почувствовав вдруг леденящий холод, как от зимнего ветра, он согнулся и вновь забылся.

— Подвинься, дед, — беззлобно сказали ему молодые ребята, усевшиеся с рюкзаками и гитарой рядом с ним. — Ишь расселся, как Генрих Четвертый.

Ребята запели про темную тревожную ночь. И вокруг почему-то стало тихо, даже в глубине огромного зала ожидания перестали двигаться люди.

Пашков услышал песню где-то очень далеко. На миг он увидел свой батальон, который через сухую степь шел в атаку на врага. И потом пришла сиреневая тишина, ночь, про которую пели ребята. Им было невдомек, что однорукий и старый человек, сидевший рядом с ними, только что умер.

Лето угасало медленно.

Торжествовал август, хлебосольный месяц, «густырь». Все созревало, всего было густо.

Градова шла вдоль пустынного берега.

Река дышала ровно и беззвучно, удивительно спокойно. И не верилось, что совсем недавно она неистово бушевала, проявив свой непокорный норов.

Мария вспомнила о паводке лишь на минуту, потому что в следующий момент она уже увидела над собой холодное военное небо.

Это было в Крыму.

Четыре «фокке-вульфа» летали по кругу над заросшей дубовым лесом седловиной, где сосредоточилась партизанская группа, и методически, через ровные интервалы, сбрасывали тяжелые бомбы. Гремели взрывы, разбегалось по сторонам эхо, и грохотали камни по склону горы.

Спрятаться от бомб было негде.

При каждом новом взрыве Мария все плотней прижималась к корням узловатого, коренастого дуба, подмытого злым горным ручьем. Сейчас ручья уже не было. Под корнями дуба пролегло лишь его каменистое русло. Но безжалостная схватка между деревом и водой продолжалась после каждого дождя или очередного снеготаяния, когда ручей вдруг оживал, катился вниз по склону и, клокоча, уносил из-под дуба пригоршни теплой земли. Дуб был беззащитен от нападок стихии. Он был обречен. И все же именно у него в те минуты искала защиты Мария.

А потом была ночь.

При свете головешки, вынутой из костра, отряд выбрал Марию секретарем партизанского суда, В ту страшную ночь она записала в приговоре: подвергнуть предателя высшей мере наказания — расстрелу.

Мария посмотрела на часы — кончался перерыв, объявленный после приезда в Сосновку, пора было возвращаться в контору.

У крыльца конторы стоял высокий и жилистый мастер Лагун. Сейчас он исполнял обязанности технорука запани. Пиджак не сходился на его богатырской груди. Увидев Марию, он приосанился и спросил:

— Наверное, вас дожидаюсь? Судья Градова?

— Я.

— Так я и понял. Ваши точно описали, какая вы есть. Зовут меня Павел Тихонович Лагун.

— Мария Сергеевна.

— С чего начинать будете? — Голос у него был звонкий. — Каких людей вызывать? Или дело такое, что секретом пахнет?

— Особых секретов нет. Кое-что надо уточнить. А помощь ваша потребуется.

— Пойдемте, я вам кабинет открою.