— Тут все о нас за три года прочтете.

И, не сказав больше ни слова, ушел.

Судья положила подшивку газет на тумбочку, на которой стояли в молочной бутылке полевые цветы, а сама уселась перед зеркалом и привычными неторопливыми движениями начала массировать лицо. Ее длинные гибкие пальцы неожиданно остановились. Тонкие морщинки, похожие на мягкие паутинки, удобно устроившиеся возле глаз, обозначились сегодня более резко, чем раньше, и Мария поняла, что никакой массаж ей уже не поможет, но все равно продолжала упрямо гладить пальцами лицо.

За открытым окном покоилась тишина.

Машина шла на большой скорости.

Егор Лужин недолюбливал быструю езду, утомлявшую его, но в этой поездке скорость была его союзником — не терпелось узнать, зачем он понадобился судье. Лужин никак не мог представить ценность фотографий, которые он вез с собой, потому что отснятый материал был явно за чертой аварии и только мог свидетельствовать о поведении сплавщиков после беды.

Из телефонного разговора с Градовой он понял, что газетные публикации суд не интересуют. А жаль. Но на всякий случай Лужин захватил свою гневную статью, изобличавшую Щербака и Каныгина, которую редактор отказался печатать: остерегался, должно быть, скандала.

И не вина Лужина, что их газета, однажды громко сообщившая об аварии на запани, неожиданно умолкла, будто бы все обошлось и нет никакого смысла возвращаться к этой истории. Дважды он выступал по этому вопросу на редакционной летучке, и в обоих случаях редактор настоятельно предлагал не торопиться и подождать окончания суда, тем самым отклоняя статью Егора, считавшегося, несмотря на молодость, первым пером редакции.

Скоро машина остановилась у конторы запани, где находилась Градова.

Лужин постучался и открыл дверь.

Склонившись над столом, Градова перечитывала протоколы суда.

Лужин представился. Он откровенно был поражен, оттого что думал увидеть на ее месте пожилую служительницу Фемиды.

— Вас, наверное, удивила моя просьба?

— Скорее озадачила.

Утром четырнадцатого июня Лужину не спалось. Он поднялся спозаранку, проверил фотоаппарат, вставил в него новую пленку и, прихватив пару запасных кассет, отправился бродить по лесу.

Небо над головой Лужина было скрыто густым зеленым сводом.

Чем дальше убегала тропа, тем больше открывалось лесных чудес.

Сквозь кустарник блеснула вода. Лужин подошел к маленькому синему озеру и замер от таинственной красоты.

Он не удержался, вынул фотоаппарат и с разных точек сделал несколько снимков.

С неохотой уходил он от озера, а потом все-таки вернулся и бросил монету в зеркальную воду.

Лес стал редеть, разбегаться. На обочине тропы лежал спиленный сушняк.

Вдали показались покатые крыши поселка.

Неожиданно легкий ветер неприятно пахнул чем-то горелым, но Лужин стоял, притихший от удивления: перед ним на низкой ветке сидела белка. Егор затаив дыхание щелкнул затвором фотоаппарата. Белка не тронулась с места. Он сделал несколько шагов, белка встрепенулась и легко перепрыгнула на соседнее деревце. Лужин все же ухитрился сделать еще два снимка.

Сильно потянуло гарью.

И вдруг в просветах березового редколесья полыхнуло пламя пожара.

Лужин, забыв про чудеса леса, выбежал на берег и остановился, пораженный буйством реки.

Запруженная река теснила бревна, с силой выбрасывая их на берег, и весь сплавной лес, растянувшийся на десяток километров, неудержимо рвался вперед, сосновыми дулами целился на запань, жизнь которой таяла на глазах.

Из поселка торопливо сбегались люди. Шипящими струями огнетушителей сплавщики сбивали пламя горевшей столовой. Смельчаки бросились откатывать бочки с бензином. За овражком загорелся новый дом общежития.

И в это же время запань, не устояв перед натиском штурмовавших ее бревен, тревожно захлебнулась в потоке вспененной воды и обессиленно притонула. Река залила низкий берег и стремительно, безумно помчалась вдаль, на встречу с Волгой, унося в своем потоке тысячи вырвавшихся на свободу бревен…

Через два часа мутная, недавно гневная река притихла в своих извечных берегах.

Лужин уловил момент, когда Щербак остался в кабинете один, и вошел к нему. Он еще не знал, как начнет разговор: то ли с беглых вопросов, то ли с выражения искреннего сочувствия, то ли с рассказа о том, что пережил сам. Лужин понимал, что по воле случая оказался на месте происшествия. Но прибыл он в Сосновку по заданию редакции, и неугомонная душа газетчика не могла пройти мимо аварии.

И хотя рука уже тянулась к бумаге, Лужин все еще оставался в плену многих вопросов, которые требовали объяснений, анализа, знания людей, чьи суровые, озабоченные лица прошли перед ним в этот день. Алексей, закончив разговор по телефону, посмотрел на вошедшего.

— Лужин, корреспондент.

— Я знаю все ваши вопросы. И самый первый из них таков: каковы причины аварии?

Егор, несколько обезоруженный верной догадкой Щербака, молча кивнул головой, соглашаясь и чуть разомкнув губы — так он делал, когда внимательно слушал.

— Но на сей вопрос ответа у меня нет, — вздохнул Щербак. — Стало быть, и все остальное не имеет для вас интереса.

— Не понимаю, — поскучневшим голосом сказал Лужин. — Как начальник запани вы должны знать…

— Вот и началось, — с усмешкой прервал его Алексей. — Еще река не угомонилась, а вы на все вопросы хотите ответа…

— Простите, Алексей Фомич. Возможно, я неточно выразился.

— И вам извиняться ни к чему, Лужин. Конечно, я знаю. Но это мое личное мнение. Вы хотите мое утверждение предать огласке и объяснить читателям, почему все произошло?..

— А что в этом плохого?

— А может, я не прав? Зачем тогда мою неправду в газету тащить? Случилась беда… Случилась… — Алексей потер переносицу. — С меня ответ потребуют. Я скажу. А другие наверняка по-своему будут отвечать. И свое будут считать правдой…

— В борьбе мнений и побеждает истина, — гордо заявил Лужин.

— Истина — что золото, Лужин. Ее не сразу среди разных мнений найдешь. Стало быть, беседу нашу отложим до лучших времен. А если уж вам так приспичило, пишите, что видели. Нечасто такое бывает. Ладно. Все. Мне на рейд надо. — И, протянув руку, торопливо ушел.

Неожиданная резкость, с какой Щербак прервал беседу, обидела корреспондента. Однако, выкурив папиросу и подумав, Егор решил, что у него нет оснований держать зло на Щербака. Алексей Фомич был откровенен и честен, а в его отказе отвечать на вопрос о причинах аварии не было ни испуга, ни сомнений в ощущении своей правоты, ни соблазна воспользоваться случаем и публично обелить себя.

Проще всего для Лужина было поступить так: не посылать сейчас в редакцию никаких материалов, а затем, глубже разобравшись в обстоятельствах дела, выступить с подробной статьей. Но он не мог совладать со страстью газетчика рассказать с места событий читателям об аварии, молва о которой уже понеслась.

Лужин наконец принял решение. Он напишет информацию и тем самым избавит себя от вопросительных взглядов коллег и недовольства редактора. А потом вернется к подробному рассмотрению происшедшей аварии. Время подскажет, когда это сделать: через неделю или позже.

Он пошел на почту, уселся за маленький столик и стал писать.

Эти сорок строк дались Егору трудно. Дважды переписав странички, он, как ему показалось, сумел передать драматизм события. Сложнее было с заголовком — не хотелось крикливости. И Егор пытался в самом названии подготовить возможность в будущем продолжить рассказ о случившемся. «Тревожный день в Сосновке» — назвал Лужин свой репортаж.

Минут через пятнадцать телефонистка соединила его с редакцией. Слышимость была неважная, он часто повторял фразы и, окончив диктовать, попросил машинистку срочно передать материал редактору.

Потом, побродив по берегу, Лужин вернулся в контору. Но, кроме Пашкова, все были на запани.