Олег попал под машину. Он и сейчас не знает, как это получилось, — просто переходил улицу, просто загляделся, даже, кажется, видел этот мчащийся грузовик, видел и думал: «Он едет по другой стороне, меня не заденет»… А потом — визг тормозов, удар, запоздавшая отчаянная попытка одолеть нечто, накрывшее его, вырваться из- под мнущего тяжелого железа, и — толпа, обступившая его.

Всплеск боли пришел, точно черная волна.

Очнулся еще раз на твердом столе, под невыносимым светом ламп, и помнил: что-то говорил врачам, громко и убедительно, — может быть, просил, или извинялся, или добивался ответа…

А новое пробуждение: лицо мамы, совершенно изменившееся, старое, с запекшимися губами, палата, заставленная койками, белые занавеси, беспомощная неподвижность и желание — пить, пить как можно больше, жажда палила растущим, иссушающим пламенем…

Спустя два месяца в застывшем гипсовом корсете он лежал дома — обе ноги неподвижны, ничего не чувствуют, кроме слабенькой зудящей боли, и, когда он стаскивает одеяло, вглядывается в синие обезжиз- ненные кончики пальцев, выставленные из гипса, ему кажется, что это вовсе не его пальцы, хотя разумом понимает — его, конечно, чьи же еще… Пальцы не шевелятся, как ни пытается он это сделать, они не подчинены ему, безучастно синеют из гипса.

Конечно, он верил, что ноги оживут и пальцы тоже. Так говорили врачи — они навещали часто — и сестры, которые делали уколы. Он уже притерпелся в своем новом неподвижном положении, научился подтягиваться и приподниматься, поворачиваться на полубок, двигать лопатками и мышцами спины, чтобы не долежать до пролежней, научился еще многому такому, о чем никогда не подумал бы раньше, как не думает здоровый человек, да еще молодой — Олегу было пятнадцать, о многих тысячах больных, лежащих где-то в душных палатах.

Надежда подняться у Олега была, но ее все время сбивали, атаковали другие противные и тяжелые мысли. Представьте себя в каменном панцире гипса, и вы поймете, что чувствовал Олег, особенно по ночам, когда ему не спалось, а в ногах поднималась едкая боль.

Впрочем, если б Олег совсем уверение знал, что ноги уцелеют, а раздробленные кости срастутся, что опять он будет ходить, даже без костылей, сам, свободно, — ему все равно не было б слишком легко…

Если хотите, можно рассказать по порядку, потому что это началось не нынче, не в девятом классе, а в прошлом году, в последней четверти.

В последней четверти, в апреле, в классе появилась новенькая — девочка из Краснодара со странным, никогда еще никому не встречавшимся именем. Ее звали Юнона. Помимо странного имени, Юнона обладала и еще каким-то волшебным свойством, потому что, как только она появилась, Олег перестал смотреть в сторону той парты, где сидела бронзоволосая красавица — задавала Светка Приставкина. На Светку нельзя было не смотреть: каждый день приходила она в школу в другом платье, форму не носила, несмотря на все приказы Веры Константиновны, и директора, и дежурных. Светка щеголяла в лакированных сапогах, в длинном пальто-шинели, искусно подвивала волосы. Говорили, что ее от школы провожают офицеры и курсанты военного училища. В общем, куда косился Олег, туда же поглядывали и другие мальчишки их класса, кроме одного-двух. Не обращал внимания на Приставкину Юра Сурганов, медалист, отличник, человек всегда чем-то углубленно занятый, знающий что-то такое свое, и еще был Леша Поляков — мальчик, который неизвестно как дошел до восьмого класса, ибо кроме сплошных двоек ничего у него никогда не было по всем предметам. Да он и не учил никогда ничего. Учителя, отчаявшись добиться от Полякова хотя бы одного путного слова, оставили парня в покое, и он сидел один на задней парте в правом ряду, смотрел в окно и, раскрыв рот, поигрывал ногтями пальцев на зубах. Что видел там Поляков, кроме ветхих домишек, тополей, укатанной дороги и низкого неба, в которое чадила железная черная труба кочегарки, сказать трудно. Когда его все-таки спрашивали, он очень медленно вставал, закрывал рот и, отстояв торжественно, как в почетном карауле, перед новой двойкой, опять садился, начинал глядеть в окно и наигрывать на зубах.

Но мы отвлеклись, ведь рассказывать- то начали о девочке с удивительным именем Юнона. В общем-то, имя хорошее, и, кажется, женская половина сразу позавидовала такому имени, во-первых, потому, что оно очень редкое, во-вторых, очень юное, такое розово-свежее, в-третьих, такие имена бывают, кажется, у поэтесс, в-четвертых, как выяснилось вскоре, это имя носила всевластная и великолепная повелительница римских богов, супруга Юпитера-громовержца. (Богиня Юнона, а по-гречески — Гера). Открытие сделал Олег и объявил всему классу, потому что он любил греко- римскую мифологию, а может быть, и не только потому… Кроме всего прочего, Юнона была очень приметной девчонкой. Волосы черные, но не совсем, а такие темно-тем- но-коричневые, когда видишь, что они черные, а понимаешь, что коричневые. Нос у Юноны треугольный и, если взять его отдельно, очень некрасивый — с широкой вдавленной переносицей, глаза небольшие и далеко расставленные, лицо круглое, но заужающееся к подбородку. Юнона, пожалуй, походила на эскимоску, если б глаза у нее были раскосые, но глаза были обыкновенные, черно-коричневые, как волосы. Самым замечательным в лице Юноны были губы. Когда она смеялась, — они радостно- широко открывались, когда улыбалась, отлично могла показать, насколько она рада. Если Юнона грустила, губы легким изгибом передавали и грусть, и сомнение. И движением головы Юнона могла сразу же, естественно и чутко, дать вам понять — соглашается она с вами или нет. Наверное, Юнона принадлежала к тем немногим девочкам, на которых, взглянув первый раз, скажешь: «какая некрасивая», взглянув второй, задумаешься, а потом уже не можешь отвести глаз, и все хочется смотреть и радоваться, как она улыбается, потряхивает головой или грустит и отрицает что-то. Юнона ходила в школу в мужской ушанке из блестящего меха, и ушанка тоже шла к эскимосско-русскому ее лицу, к треугольному носу, к глазам цвета темного орехового дерева.

Все это Олег узнал еще тогда, в восьмом классе. Он никогда и ничего не говорил Юноне, и она никогда и ничего не говорила ему, кроме самых обычных слов, вроде: «Сдай тетрадку!» — если была дежурной и ходила по рядам. Иногда они оставались вместе — выпускать классную стенгазету. Олег был штатным художником — чуть не с первого класса рисовал заголовки и заставки, у Юноны же оказался самый красивый почерк. Впрочем, оставались они всего два раза — год шел к концу.

Юнону посадили на последнюю парту, на единственное свободное место рядом с Лешей Поляковым. Все видели, как недовольно он отодвинулся, даже скривился, а потом опять, отвернувшись к окну, стал пощелкивать на зубах. Через день после появления Юноны Олегу все время стало надо поворачиваться назад. Он делал это незаметно, вполоборота, чтобы девочки, сидящие позади, не поняли, но они, оказывается, могут понимать такое на лету, а тут вовсе подняли его на смех: спрашивали — не болит ли шея или молча ядовито улыбались.

Если б Вера Константиновна, усталая добродушная женщина, которая часто болела и в классе бывала редко, если бы Вера Константиновна была повнимательнее, она бы, конечно, пересадила Юнону на первую парту. Догадываетесь, почему? Потому что к концу недели не оборачивались только углубленный в себя Юра Сурганов и Леша Поляков. Полякову незачем было оборачиваться — Юнона сидела с ним рядом, зато Лешка перестал щелкать ногтями по зубам, а еще через неделю — впервые! — вылез (именно вылез) из-за парты и ответил по географии на тройку. Это был неслыханный успех, и Поляков возвращался от доски с видом скромного триумфатора, согбенного бременем славы. Лицо Леши было малиновым от подбородка и до корней светлых волос.

Олег думал о Юноне все время и все время хотелось видеть ее. Странное, не испытанное раньше желание не покидало его, вот так, быть может, в пустыне думается о воде. И еще, как несбыточное, представлялось, что если б Юнона сидела не с Лешей, а с ним, он был бы, наверное, так счастлив, как вряд ли может быть счастлив человек вообще. Но рядом сидел Мишка Колосов, шалопай и болтун, который врал через каждые два' слова, а девочкам с первого класса писал записки: «Я тебя люблю! Пойдем в кино?» К восьмому он успел объясниться всем, у всех получил отказ, нимало не огорчился и писал теперь девочкам из соседнего 9-го «Е». Он и Юноне, конечно, тотчас послал такую записку, получил в ответ одну из улыбок и больше ничего. Оборачиваться в сторону последней парты перестал. Колосов не слишком ценил победы, не огорчался и поражением.