Сняв с головы паутину, что зацепилась за волосы, когда пробиралась сквозь кусты, она усмехнулась и покачала головой. Сегодня, причесываясь, вырвала седой волос.

Видать, всему свое время. Вон и на зеленой раките нет-нет да и промелькнет желтый лист, и трава у берега словно выгорела, повяла: и луга, что совсем еще недавно радовали глаз своим разнотравьем, теперь побурели. Вон и поле, что раскинулось за рекой, по склону холма, ощетинилось жнивьем. Все приметы осени. Там — стога, там — вороха хлеба.

Хороша пора бабье лето, эти последние, погожие денечки! Может, потому они и дороги так, что последние?

Скоро осень. Тогда уже не будет охоты вот так прохлаждаться у реки. Скоро задождит, задуют холодющие ветры.

Что же… к тому и идет…

А как оно, это бабье лето, для ее бабьей жизни обернется? Хоть и прошла, отыграла молодость, а вот старости она, Клавдия, пока еще не чувствует. Сегодня одна вон какую гору зерна своротила! Хватит у нее еще силы… Эх, суметь бы по-доброму прожить последние, ясные денечки своего бабьего лета. Матвей еще узнает… и люди еще узнают…

Клавдия так и не додумала, о чем Матвей и люди узнают.

Она стояла на дощатых желтых подмостках. Под ними вода чистая, прозрачная. Видны мытые-перемытые разнопестрые камушки-голышки. А на другом берегу, где низко склонились над рекой круглые кусты ракит, — речная гладь темно-зеленого бутылочного цвета. Лениво течет река. Тишина вокруг… Тишина… Ничто не напоминает отшумевшую в полдень бурю. Разве что маленькая тающая тучка на ярко-синем, умытом грозой небе да сломанная ветка рябины. Несет ветку течение бог весть куда, колыхает на воде тронутые багрянцем резные листья.

Солнце скрылось за синей кромкой леса. Последний луч пробежал по мокрым кустам ракит и скользнул в реку. На миг вспыхнули огнем листья рябины. Вспыхнули и погасли.

Клавдия проводила взглядом ветку и подумала: «Вот и я, как эта ветка, отломилась от своего дерева. Искала себе каменную стену. А видать, всю жизнь за чужой спиной, хоть и за мужниной, не просидишь».

Она смотрела невидящими глазами на воду и улыбалась, а по лицу ее текли слезы.

Вернувшись домой, не легла в постель, как ей советовали женщины, не стала натираться водкой и пить малину, а принялась за домашние дела.

Она испытывала состояние, подобное тому, какое испытывает человек после тяжелой болезни. Он радуется, что ходит по земле, что ноги и руки послушны ему. Он радуется солнцу, деревьям, вольному воздуху. Это для него плывут облака по небу, для него свистят птицы на деревьях, для него цветут цветы, течет река, это для него так много дорог нехоженых и дел несделанных. И все это называется одним прекрасным словом — жизнь. И в этой жизни она, Клавдия, что-то делает. И люди за ее дела говорят ей спасибо.

Все, мимо чего проходила, не замечая, что прежде казалось таким обыденным, скучным, вдруг заиграло новыми красками.

Вот с детства полоскала в реке белье. Ничего особенного! Работа как работа!

Клавдия с наслаждением ударяла полотенцем по воде, смотрела, как брызги летят, как расходятся круги до самой зеленой, бутылочной глади у другого берега. Приятно ощущать упругую силу в руках.

Развешивая белье, замурлыкала себе под нос. Подумала: «Чего это я сегодня распелась? А чего же не петь, когда на душе поется».

Бегала из хаты во двор, со двора в огород, не чувствуя усталости. Почему-то казалось, что именно сегодня должен прийти Матвей. И она не удивилась, когда в сумерках увидела у калитки его кряжистую, немного сутулую фигуру.

Торопливо одернула подоткнутый подол, заколола гребенкой распустившиеся волосы и подошла к нему. Несколько секунд, чувствуя, как она мучительно краснеет, не могла поднять на него глаз. Знает или не знает?

Ждала, когда он заговорит, но Матвей молчал. Взглянула ему в лицо и тотчас поняла: не знает! И хорошо, стало быть, не по обязанности пришел.

Сколько раз, вспоминая о нем, представляла его лицо, эти серые под темными густыми бровями глаза, эти русые, тронутые сединой кольца волос, хрящеватый с чуть приметной горбинкой нос и решительный подбородок с бороздкой посередине. Сейчас она может сколько угодно глядеть на него.

Осунулся. Похудел.

Ворот рубахи стал широк.

Устал, видать.

И, уже не раздумывая ни о чем, не рассуждая, закинув руки ему на шею, Клавдия прижалась головой к груди Матвея. И все, что столько лет разъединяло их: ее измена, обида, недомолвки и ревность, и это горькое «бельмо на глазу», — все растаяло, растворилось, и не было во всем мире милее и дороже человека, чем тот, чье сердце резко билось у нее под щекой.

И она все теснее прижималась к его широкой груди и с жадностью вдыхала запах ветра на обожженной солнцем коже.

— Родная моя, хорошая моя, — растерянно повторял Матвей. Быстрыми движениями он гладил Клавдию по плечу, потом приподнял за подбородок ее мокрое от слез, счастливое лицо и прильнул к нему губами.

Только раздавшиеся неподалеку голоса заставили Клавдию вырваться из объятий Матвея.

— Пойдем в хату, — шепнула она.

— Сейчас не могу, Клавушка, — с сожалением произнес он. — Из райкома приехали. Слышишь?.. Это меня ищут. — И торопливо добавил: — Если позволишь, после совещания зайду. Только поздно. Станешь ждать?

— Хоть до утра буду ждать.

— Приду. — Он повернулся и пошел навстречу приближающимся голосам.

«Если оглянется, все сбудется», — загадала Клавдия.

Он оглянулся. Она беззвучно рассмеялась и подумала: «Ой, что это я, как девка, совсем ума лишилась».

Сидеть у окна сложа руки и ждать, как однажды ждала его, она не могла. Нужно двигаться, что-то делать, чем-то занять себя.

Ей захотелось, как и тогда перед Марьей, щегольнуть перед Матвеем своей домовитостью. Наставила на стол столько, что и десятерым не съесть.

Еще при Геннадии, как-то в городе, Клавдия купила рюмку. Зашла в посудный магазин за стаканами и увидела на витрине рюмку. На тоненькой ножке, блестящая, сверкающая всеми гранями, эта рюмка поразила Клавдию. Она приценилась. Пятнадцать рублей такая фитюлька! Да Геннадий ее живьем съест, скажет — не знаешь, куда деньги девать. Сама не зарабатываешь и не жалеешь (он частенько так попрекал). Она вышла из магазина, постояла, вернулась и купила рюмку. Геннадию обновку не показала, а, завернув в куделю, чтобы не сломалась, спрятала в нижний ящик комода.

Вот когда рюмка пригодилась. Из этой рюмки они с Матвеем выпьют за свое запоздалое счастье, за бабье лето. Где сядет Матвей? Только не на том месте, где прежде сидел Геннадий. Нет, ни за что. Матвей сядет тут, у печки. Зимой ему тепло будет. А весной как раз напротив окна, и в окно яблонька заглядывает.

Ох, все-то у них с Матвеем будет по-другому…

И пусть в хате все будет по-другому…

Она сорвала старенькие занавески с окон. Вытащила из сундука пахнущие нафталином тюлевые шторы и повесила их. Постелила на комод новую скатерть.

В горнице стало светло и празднично, все готово к приходу Матвея.

А его все нет.

Первый час… Неужто еще заседают?

Залают соседские собаки, Клавдия выскакивает во двор и вглядывается в густую тьму. Прислушивается.

Сердце бьется шибко… шибко… Ночь еще по-летнему теплая. Спят хаты, спят улицы и переулочки. Спит, не движется темная речка, отражая мохнатые звезды. Заснули ракиты над рекой.

Спят люди, спят…

Только вон там, на пригорке, не гаснет огонек. Его можно увидеть, если взобраться на скамейку у калитки…

Там Матвей…

Интересно, сказали ему, что она хлеб от дождя уберегла?

…Разбудив ночную тишину, чей-то высокий девичий голосок пожаловался:

«Будто про меня поют», — подумала Клавдия.

Наверное, молодежь собралась на своем заветном местечке у запруды. Когда-то и она, Клавдия, туда бегала.