Я легла. Дождь утих. В комнату заглянула луна. То ли желтый свет луны, то ли сверчок, стрекотавший за перегородкой, гнали сон. Несколько раз я поднималась и заглядывала в окно. Анка сидела неподвижно, не меняя позы.

Наконец я услышала за окном шорох, затем мягкие шаги. Неужели не дождалась? Ушла? Что-то толкнуло меня к окну. На бревнах Анки не было… Она не шла, а летела по дороге, удаляясь от стана. Навстречу Анке медленно приближалась какая-то фигура. Путник сильно припадал на одну ногу.

Разбудил Марию Андреевну стук ставни. «Надо крючки приделать покрепче», — подумала она. Перевернулась на другой бок и положила маленькую подушку на голову. Попыталась заснуть и не смогла. Лежала, прислушивалась к тому, как за окном свирепствовал ветер. Когда порывы ветра усиливались, ветви старого кряжистого тополя стучали в окно, словно просили укрыть их от бури. Потом ветер угомонился. Немного спустя начал дождь вызванивать нехитрую песенку.

Вот уж некстати зарядили дожди. Хоть бы в те дни, пока будет гостить у нее сноха с ребятами, постояли погожие денечки. Конечно, лучше бы они приехали летом. Забыли, поди, что август в Сибири частенько бывает дождливый. Но зато в огороде все поспело и внукам есть чем полакомиться. Сколько же им теперь? Ванюша родился в феврале сорок второго, — значит, ему одиннадцать, а Вовке уже двадцать два или двадцать три. Какими они стали сейчас? Когда Олюшка после войны вместе с заводом уехала в Ленинград, Ванюша еще не ходил в школу, а Вовка был таким смешным подростком. Какой-то нескладный, говорил или басом, или тоненьким голосом, ходил постоянно в коротеньких брючках, из рукавов торчали красные, обветренные руки. Надо бы ему пирожков с капустой испечь, он их любит. Завтра нужно поставить тесто. А что, если она ошиблась и не поняла телеграммы, и приедут они не в субботу, а в пятницу, то есть завтра?

Эта мысль окончательно прогнала сон. Мария Андреевна поднялась, привычным движением сунула ноги в туфли.

Запели на все лады половицы. Скрипит старый дом, такой же старый, как и она сама. Проснулась в соседней комнате Лиза и сонным голосом спросила:

— Что ты ходишь? Хоть бы ночью-то отдыхала.

— А ты, Лиза, точно уверена, что они в субботу приедут? Мы с тобой не ошиблись?

— Конечно, в субботу. Я еще, кажется, читать не разучилась. — Лиза долго ворчала. Вечно так, волнуется попусту. А приедут гости, и она сляжет. Нечего сказать — кстати!

Лиза, или Елизавета Ивановна, — сестра мужа Марии Андреевны. Она — ленинградка, во время войны потеряла мужа, эвакуировалась в Сибирь, здесь и осталась доживать старость.

Мария Андреевна зажгла электрическую лампу — ночник. Из темноты выступили старинный пузатый комод, над ним портрет мальчика, снятого во весь рост, кровать с высокими спинками, на которых смутно поблескивали металлические шишечки. Из верхнего ящика комода достала телеграмму. Нет, все правильно. Немного постояла в раздумье. Надо еще что-то сделать… Порылась в пахнущей пряностями шкатулке, извлекла из нее пакетик с надписью «ванилин». Не забыть бы положить в любимый Олюшкин крендель. Погасила лампу и легла.

— Ну что, убедилась?.. — раздался голос Елизаветы Ивановны. — Не понимаю, зачем так себя взвинчивать?

У Марии Андреевны чуть не сорвалось с языка: «Ты вот никого не ждешь, так и не понимаешь», — да вовремя спохватилась. «Как плохо, когда никого не ждешь». Хорошо, что есть у нее сноха и внуки. А был и сын. И когда-то в доме не было такой, порою гнетущей тишины.

Когда она впервые вошла в этот дом? Кажется, в тысяча девятьсот двенадцатом году. Да, совершенно верно, за два года до войны. Через год родился сын. Его назвали Иваном. Как радовался муж. Потом началась война. Муж уехал, как тогда говорили, не на фронт, а на позицию. Она осталась одна с ребенком.

Муж пропал без вести. Где, на какой земле он был похоронен? Да и похоронен ли? Этого она не знала. Так же, как не знала, за что, за чье счастье он отдал свою жизнь.

Работала белошвейкой в частной мастерской, получала грошовое жалованье. С трудом сводила концы с концами. Долгими были дни, полные ни с кем не разделенных забот, и бесконечными ночи. Ох, уж эти вдовьи ночи, как бездонный темный колодец, в который ты все падаешь, падаешь и упасть не можешь!

Говорят, все раны заживают со временем. Неправда. Когда из твоей жизни уходит любимый, родной человек — это не забывается. Тогда она запретила себе думать о муже, иначе не хватило бы сил жить.

Ведь до сих пор так: вспомнит вот так о безвестно погибшем муже и защемит, заноет сердце…

Мария Андреевна тяжело вздохнула, откинула одеяло и села на кровать. Пошарила рукой на тумбочке, нащупала стакан и отпила несколько глотков.

Сразу же послышался встревоженный шепот Елизаветы Ивановны:

— Ты все еще не спишь, Маша?

Мария Андреевна не отозвалась, пусть Лиза думает, что она спит.

За окном по-прежнему однотонно шумел дождь.

…Была ли она после счастлива? По-другому, но все же была. Соседки говорили ей:

— Вы счастливая, Мария Андреевна, у вас такой хороший сын.

Иван пошел в отца. Такой же рослый крепыш, жизнерадостный, общий любимец. Выдумщик. То он зачем-то дрессировал мышей. То вдруг принимался выращивать лимоны. А то производил какие-то опыты, от которых по всему дому распространялась невероятная вонь и гасло электричество. Сарай он превратил в мастерскую. И сейчас в заветном углу хранились бескрылые планеры, шестеренки, старые автомобильные покрышки и остов модели машины — нечто среднее между самолетом и глиссером. Все это она прятала от Вовки — боялась ворошить воспоминания. А уж теперь что же… Отдаст младшему внучонку. Пусть хоть отцовское детство узнает…

Ей казалось: вырастет сын, и кончатся все заботы. Позже поняла, что ошиблась, как ошибались тысячи матерей. Муж мечтал дать сыну высшее образование. Чтобы осуществить его мечту, она работала на швейной фабрике и брала заказы на дом. Иван окончил институт и жил с ней. Его кровать стояла вот здесь, где сейчас стоит ее, и по утрам она заходила полюбоваться на своего спящего богатыря.

Немного тревожась, ждала женитьбы сына. И вот стала замечать, что Иван все чаще и чаще вечерами начал уходить из дому. По тому, как он тщательно выбирал галстук и, уходя, каждый раз брился, она догадалась: в жизнь Ивана вошла женщина.

Как-то за обедом сын сказал:

— Я никогда не думал, что женщина может быть таким талантливым инженером.

«Так я и знала, вот оно, началось», — подумала она, вслух шутливо заметила:

— Плохого же ты мнения о женщинах.

Она взглянула на него и поняла: сын не слышал ее слов. Иван помешивал ложечкой в стакане, его лицо выражало и нежность и тихое раздумье.

В другой раз, когда Иван собрался уходить, она сказала ему:

— Ты бы познакомил меня с твоим талантливым инженером, пригласил бы ее к нам.

Сын ответил не сразу. Он закурил, зачем-то оправил скатерть на столе. Встал и принялся крупными шагами мерить комнату. Ну, точь-в-точь отец, тот также метался, когда его что-нибудь волновало.

Сын остановился и, глядя на мать сверху вниз, проговорил:

— Мама, у Ольги Николаевны есть ребенок.

— При чем тут ребенок, важно, чтобы человек был хороший, — сказала она.

Олюшка, как звал ее сначала сын, а после и она, с первых же дней пришлась по душе матери.

Маленькая женщина с гладкой прической и застенчивым взглядом показалась ей робкой и какой-то уж слишком неуверенной. Позднее она узнала, какая сильная воля и страстная душа у этой тихой женщины.

Ей понравилось, что в первый раз Олюшка привела с собой Вовку. Он тогда был еще совсем малыш. В матросском костюмчике, с аккуратно подстриженной челкой и синими, точно подкрашенными ультрамарином, глазами, он был очень хорош.

Мария Андреевна взглянула на то место, где висел портрет Вовки, словно она могла в темноте его видеть, и улыбнулась своим мыслям.