Нет, дальше здесь жить нельзя. Пусть уговаривать будут — не останется! Да и кто ее станет уговаривать? Кому она нужна? Матвей и тот… Нет, сюда она вернется только затем, чтобы распродать имущество.

И через неделю той же дорогой возвращалась Клавдия домой. Она нарочно приехала последним поездом. Темная ночь хоть кого укроет, спрячет от любопытных глаз.

Накрапывал мелкий, теплый дождик. Остро пахло полынной горечью, и от этого дурманящего запаха еще сильнее обуревала Клавдию тоска. Рано, видно, она загадывала и людям похвалялась. Валя теперь отрезанный ломоть.

Нет, не о такой судьбе для своей дочери она мечтала. Думала, будет Валя жить в неге и холе. А что получилось? Зачем понадобилось работать Вале на заводе, да еще крановщицей! Будто свекор (он ведь мастер) не мог устроить ее секретарем. Все же полегче. Да разве муж не прокормит? Токарь, а зарабатывает не хуже инженера, другой месяц до двух тысяч. Намекнула об этом сватье, а та: «Молода еще на печи сидеть». А сама тоже хороша — то по собраниям, то по заседаниям. Спросишь — общественная нагрузка. Уж дали пенсию, и сидела бы… Будто без ее нагрузок не обойдутся.

Зять, когда был у них в колхозе, хвалился квартирой. Чем там хвалиться! Молодые ютятся в маленькой комнатушке, а старики живут в проходной комнате. Кухня — общая, на три хозяйки. Что ни сготовишь — все на виду. Дала понять зятю: дескать, хату можно продать, а в городе купить домишко и жить втроем. Но Виктор заявил: не к чему домишко покупать. На заводе ему с отцом обещают дать квартиру с ванной и паровым отоплением. Пора старикам пожить по-человечески.

Клавдия пробовала склонить на свою сторону Валю. Но где там! У дочери одна песенка — как Витя скажет. А Витя сказал — стариков он не оставит, он у них единственный сын. Тут уж Клавдия не выдержала. У нее Валя тоже единственная, кто о ней, Клавдии, позаботится? Зять выслушал ее и, не моргнув глазом, предложил жить вместе. Нет уж, спасибо, разодолжил зятек. Не привыкла она из чужих рук смотреть. Так ему и отрезала. Зять сказал: «Как хотите» — и вышел из комнаты.

Тут еще сватья, как говорится, подлила масла в огонь, спросила: «А не тошно тебе, Клавдия, жить без работы?»

Нет, незачем ей переезжать в город. Там она быстренько промотает все накопленное (в городе подай за все живую копеечку), а потом что? Она привыкла быть хозяйкой.

…Добравшись до дома, Клавдия долго, пока не озябла, сидела на крылечке. Потом пошла в хату. Не зажигая света, разделась и легла и сразу же заснула.

Приснилось: идет она скошенным лугом. Кругом стога. И у каждого стога люди копошатся. Она торопится, ей надо что-то важное, от чего вся ее жизнь зависит, этим людям сказать. Вот добежала: стог стоит на месте, а люди исчезли, будто растаяли. Мечется она от стога к стогу, и некому ей высказать своей тоски-печали.

Проснулась вся в поту. И вдруг услышала странный, надоедливый звук. Клавдия повернула голову в сторону звука. Большая, иссиня-черная муха жужжа билась о стекло. Клавдия несколько минут не спускала с нее глаз. Видать, муха совсем обессилела, она падала на подоконник, ползла и снова жужжала и билась о стекло.

«Вот и я так! — подумала Клавдия. — Не знаю. Куда же податься», — и она заплакала от жалости к самой себе. Одна она теперь… одна, как в поле былинка. Может, в колхоз пойти, пристроиться на работу полегче? Сколько раз ее звали, а она справками прикрывалась. Хвалилась, что и без колхоза проживет припеваючи. Теперь вроде и неловко проситься. И кто знает — лучше ли, хуже будет, а свое хозяйство запустишь.

…Дни потянулись медленно, похожие один на другой, как осенние поля. Раньше была надежда на скорую перемену, ждала переезда в город. А теперь чего ждать?

Побывала в соседнем районе на базаре (там хоть своих не встретишь), выгодно продала масло и соленое сало. Купила в универмаге хорошие туфли. Но обновка не обрадовала. Куда ее наденешь? Полюбовалась и спрятала в сундук. Пускай лежат.

Как-то в сумерки, когда Клавдия, нечесаная, в грязном платье, только что закончила работу во дворе, в калитке показался Матвей. Она поспешно юркнула в сараюшку. Стояла в темном углу, приложив руку к груди, и чувствовала, как вздрагивает сердце. Матвей прошел в огород и несколько раз окликнул ее.

Еле-еле сдержалась, чтобы не отозваться.

Хлопнула калитка. Клавдия опустилась на дрова и долго сидела не шевелясь. В последнее время она все чаще и чаще думала о Матвее. Почему он тогда сказал: «Это, пожалуй, и лучше»? А если и сейчас за этим приходил? И хорошо, что не вышла. А вдруг он тогда подумал, что она к Геннадию собирается: она же не сказала, что к дочери едет. От этой мысли стало почему-то легче. Но ненадолго. Ну что она ему теперь? Вон бабка Клуша говорит, будто председатель к учительнице похаживает. Почему и не похаживать? Оба они одинокие. Клавдия вспомнила высокую, дородную учительницу, и на душе стало еще тоскливее.

На этой же неделе, в субботний вечер, пришла Марья. С ней у Клавдии давние и сложные отношения.

В детстве они любили поверять друг другу свои маленькие тайны, лежа на теплой печи в хате у Марьи.

…Плачет на дворе метель. Ветер в трубе подвывает. Вздрагивает, будто с испугу, вьюшка. Веретено под бабкиными руками выводит однотонную песенку. На стенах горбятся причудливые тени. Пахнет тмином, коноплей и пылью.

Сероглазая, с темными спутанными косичками, Маруся жарким шепотом рассказывает:

— И будут по всей земле цвести райские сады.

— Какие такие райские? А, Маруся? — шепчет рыженькая, кудрявая, похожая на пушистого котенка, Кланька.

Маруся несколько секунд молчит. Глаза у нее становятся больше, и в них загораются какие-то блестящие точечки.

— А в садах этих все деревья голубые. И цветы на них голубые. И трава голубая. И дороги голубые. Ой, радость!

Маруся говорит так, будто сквозь печную трубу ясно видит голубые райские сады.

— А кони какие будут?

— Кони?! Кони — сами белые, а подковы серебряные, — скороговоркой выпаливает Маруся.

— А одежа какая у людей? — Кланька натягивает на голые ноги посконную рубашонку.

— Одежа? — задумывается Маруся.

Кланька, захлебываясь от восторга, что вдруг и ей придумалось, шепчет:

— А одежа как у попа. Так и золотится, так и золотится…

— Летом шибко жарко, — сомневается Маруся.

— Летом-то… а летом другая. Как у попадьи шторы, вся насквозь кружевная.

Сказке нет конца. Она продолжается и во сне. Снятся девчонкам голубые деревья, белые кони с серебряными подковками и люди в парчовых и кружевных одеждах.

Миновало полусиротское, посконное детство. Отгорело короткой зорькой.

Пришла юность. И уже другие тайны поверяли они друг другу зимними вьюжными ночами, вернувшись с посиделок. Сказок больше не рассказывали.

То вдруг примутся хохотать. Так, ни с чего. Одна скажет: «А Колька-то», и обе прыскают. И чем больше сердится на них Маруськина бабка, тем труднее удержаться от смеха.

А то вот так же, без причины, загрустят. Запоют тихими голосами припевки о коварном залетке, о злой разлучнице и сердечной печали. И до того допоются, что всплакнут…

В один год Клавдия и Марья сыграли свадьбы, и в один год стали солдатками.

У обеих мужья не вернулись с фронта.

Разошлись их дороги после войны.

Клавдия — все у себя да для себя, Марья же, оставив детей на попечение полуслепой бабки, с рассвета до поздней ночи пропадала в бригаде. Очень уж тяжело было в те первые после войны годы поднимать артельное хозяйство. Пахали на коровах. Хлеб убирали вручную.

Худущая, с ввалившимися, какими-то лихорадочными глазами на черном от загара и тревог лице, в обтрепанной одежонке, она появлялась то у трактористов в вагончике, то в колхозной конторе, но чаще всего на полях. Убеждала, ругалась и порою, не выдержав, плакала. Марью побаивались, уважали и любили.

Клавдия не понимала ее. Как это можно от всего отрешиться и жить для других?