Услышав, что Матвей идет за ней следом, Клавдия не убавила шагу. Он догнал ее у калитки.

— Что же ты узнавать меня не хочешь? — заглядывая ей в лицо и невесело улыбаясь, проговорил Матвей.

— А я боялась, как бы не помешать, — насмешливо произнесла она.

— Заниматься я хожу. С немецким у меня неважно.

Клавдия еле сдержалась, чтобы не сказать: знаю, мол, чем вы занимаетесь.

Она стояла, глядя в сторону, зябко кутаясь в полушалок.

Матвей немного подождал, что она скажет, и, не дождавшись, негромко проговорил:

— Ты не серчаешь? Не думал я тебя обижать.

— Ну, тот мужик еще на свет не родился, кто бы меня обидел. — И тут же мысленно одернула себя: а Геннадий? Разве он не обижал ее? — Пойду я, — сказала Клавдия.

Каким-то, как ей показалось, виноватым тоном Матвей спросил:

— Можно к тебе зайти? Или уже поздно?

Если бы не встретила Клавдия его с учительницей, может, так резко и не ответила. Она деланно засмеялась и сказала:

— Так бы и не поздно… Да ведь еще от одной бабы остыть не успел…

Он побледнел и отвернулся. Клавдия, чтобы не зареветь, кинулась на крыльцо. На миг задержалась. На этот раз Матвей не позвал ее.

Проснулась Клавдия среди ночи с сознанием, что произошло скверное, непоправимое и в этом виновата она сама.

Постепенно из темноты стал выступать оконный переплет. Она лежала и думала. Ну какое ее дело, что он к учительнице ходит. Кто он ей — муж, что ли? Пусть ходит, ей-то что! Да чего уж себя-то обманывать. Тоскует она о Матвее, о хорошем человеке, и давно тоскует. О нем она думала ночами еще в ту пору, когда рядом храпел пьяный Геннадий. Сколько лет прошло, а она никак не забудет той встречи с Матвеем на развилке дорог.

…Это было в первую послевоенную весну. Бормотали ручьи по овражкам. Клавдия возвращалась с поля. Она шла, распахнув ватник, сбросив с головы платок. Теплый влажный ветер ласкал лицо, шею. Ветер доносил неизъяснимые запахи весны, от которых дышится вольнее и сладко, по-молодому замирает сердце.

У трех берез Клавдию поджидал Матвей. Они долго стояли, обмениваясь обрывистыми фразами, полными тайного смысла. Галки, с криком будоража тишину полей, кружились над березами. Закатное небо погасло, и, когда над головой повис узенький, бледный серп месяца, Клавдия, не трогаясь с места, сказала, что пора уходить. Матвей неожиданно рывком привлек ее к себе.

— Милая ты моя, милая ты моя…

Все это было и ушло. И воспоминание об ушедшем причиняло почти физическую боль. Чего она тогда испугалась? Бедности? Да, бедности. Матвей ютился со своей оравой в землянке. Хату его сожгли немцы. Ходил он в обтрепанной шинелишке и в выгоревшей гимнастерке. Пугало и другое. Колхоз никак не мог подняться на ноги. За хлебом ездили в город. Мать ей твердила: «С голоду пропадешь в нашем колхозе».

Много лет в колхозе хозяйствовал пьяница и нечестный на руку дружок Геннадия. Сколько раз, выпивая у них, председатель плакался, что не хотят колхозники работать. Каждый норовит для себя. Никто не поддерживает. Критикой только авторитет подрывают.

Вспомнила об этом Клавдия, и снова одолели ее сомнения. А что, если год неурожайный и на трудодни получишь дырку от бублика, а свое хозяйство запустишь. Тогда как? Поехать в город? А что там делать? Что она умеет? Стать дворничихой? Думая о городе, Клавдия неизменно вспоминала дворничиху из Валиного дома. Толстая, неряшливо одетая, с торчащими патлами из-под платка и желтыми от табака неровными зубами. Еще не старая, она целыми днями просиживала во дворе, сплетничая с женщинами. Разговор всегда об одном и том же — мужчинам верить нельзя, все они обманщики и изменщики. От двоих она получала алименты. Дворничиха ругала покинувших ее мужей, из-за них ей пришлось пойти, как она говорила, в подметалы. Заработок невелик, зато она имеет собственную жилплощадь.

Нет, уж что угодно, а подметать чужой двор Клавдия не пойдет.

Пока Марья была с ней, все казалось ясным, а вот сейчас тревоги и заботы и неуверенность в завтрашнем дне наматывались в тяжелый клубок, и клубок этот давил на сердце, гнал сон прочь. Так до петухов и пролежала Клавдия с раскрытыми глазами.

Марья, как и обещала, в понедельник зашла за Клавдией. Бригадир торопилась в поле. Но не успели они сделать и несколько шагов, как их догнал Никодимушка.

— Марья Власьевна, — сказал он почтительно, — тебя председатель велит позвать.

— Что еще там?

— Получили от высшего начальства какую-то телефонограмму, — поделив это слово на две части, таинственно сообщил Никодимушка.

— Ну, начинается, — недовольно проговорила Марья, прибавляя шагу.

— Чего начинается? — спросила Клавдия, когда Никодимушка отстал от них.

Марья не ответила. Шла хмурая, думая о чем-то своем.

Не любила бригадир, когда в районе хозяином оставался второй секретарь. Первый — в отпуске. Стало быть, второй начнет, как он выражается, «нагонять холоду». Станут заседать. Чуть ли не каждый день внеочередное бюро. В районе все настойчивее коммунисты поговаривают, что пора второму на пенсию.

Сейчас она гадала: о чем телефонограмма? Может, опять совещание? Вот уж некстати. Дел в бригаде по горло.

Контора стоит на пригорке, место веселое. Отсюда вся деревня как на ладони. У конторы — палисадник, обнесенный аккуратным штакетником. В палисаднике — цветочные клумбы, а вдоль оградки серебрятся молодые тополя.

Клавдия не пошла с Марьей в контору, сказав, что подождет на дворе. Она примостилась на досках, сваленных в углу палисадника. В открытое окно видна широкая спина Матвея.

Он долго разговаривал по телефону с бригадиром тракторного отряда. Клавдия прислушивалась к его глуховатому голосу. Матвей протянул Марье какую-то бумажку. И что это она ее так долго читает?

Молча положила Марья бумажку на стол. По лицу видно: сердится.

— Что будем делать, Марья Власьевна? — спросил Матвей, вешая трубку. — Видишь, предлагают снять людей со свеклы на кукурузу.

— А что думает председатель?

— Председатель хочет знать, что думает бригадир. Ладно, Марья Власьевна, что это мы с тобой, как дипломаты. Давай начистоту, чтобы…

— А если начистоту, — перебила председателя Марья, — думаю — их дело указывать, а у нас головы на что? Я со свеклы баб не сниму. Вот и весь сказ. Не то голову вытащим — хвост увязнет, хвост вытащим — голова увязнет.

«Ого, как она с ним разговаривает, — подумала Клавдия, — вот бы мне так. И чтобы он моего совета спрашивал».

— Правильно, Марья Власьевна. Я так же думаю, — удовлетворенно проговорил Матвей. — Так и делай: свекловодок не трогай. А на кукурузу нужно организовать всех колхозников. Мужиков возьми за бока. Ты это умеешь. Пусть тяпкой поработают.

Марья повеселела.

— Это мы с удовольствием. Люблю глядеть, когда мужики работают, а то они больше норовят указания давать.

Матвей засмеялся. Клавдия подумала: «Хорошо смеется, так ребятишки хохочут».

— Ну, я пошла. Ждут меня, — Марья поднялась.

Странное смущение прозвучало в голосе Матвея.

— Ты, Марья Власьевна, не забыла?…Ну… о чем я тебя просил… Не помнишь?

— А как же. Все в порядке, — поспешно проговорила Марья.

«О чем это они?» Клавдия хотела спросить об этом дорогой. Но не решалась. Марье сейчас, поди, не до нее.

Женщины шли молча. Чем ближе они подходили к полю, тем сильнее Клавдию одолевала тревога. Она боялась насмешек и злого Зинаидиного языка.

Когда они пришли, Ольга безразличным тоном произнесла:

— Явилась? Ну и ладно.

Женщины пололи свеклу. Клавдия взялась за работу.

Ольга постояла подле нее, посмотрела и, сказав: «Вижу, учить тебя нечему», ушла. Клавдия боялась отстать от других, полола не разгибая спины. Бросила тяпку, лишь когда Ольга крикнула:

— Эй, бабоньки, перекур!

Клавдия не знала, что накануне Матвей, разговаривая с Марьей о делах бригады, поинтересовался, была ли бригадир у Клавдии.

— Знаешь, Марья Власьевна, ты побеседуй с Ольгой и вообще с женщинами, — проговорил Матвей, уклоняя взгляд. — Ну, чтобы они не очень-то нападали на Клавдию. Сама знаешь, наши женщины хоть кого съедят.