— Там дядя Артамон, плечо ему ядром оторвало.

«Вот и дяди Артамона нет», — подумал Федя, но не удивился этому. Шёл бой, и иначе, как он понимал, не могло теперь быть. Через минуту, другую такое же ядро могло убить и его, Федю, или Антона Щербакова, или самого капитан-лейтенанта Казарского, и Федя, думая об этом, согласен был лучше умереть сам, чем лишить бриг капитана, тонкая фигура которого была видна неподалёку, на юте.

— Почему молчит карронада? — вырастая из дыма, прокричал Новосильский. Лицо лейтенанта было потным и грязным от пороховой гари.

Антон Щербаков оторвался от прицела и, указывая рукой в сторону корабля капудан-паши, пояснил:

— Выжидаю, ваше благородие. Аккурат хочу книпелем в грот-брам-стеньгу угодить.

— А ты чего ждёшь? — поворачиваясь к наводчику соседней карронады Ивану Лисенко, прокричал Новосильский. — Чего тянешь — стреляй!

Да я тоже книпелем мечу в ватер-штаг. Ежели перлинь перерублю, бушприт-то и пойдёт наверх, фок-мачта зашатается…

Лицо говорящего всё это канонира оставалось спокойным, и в его тёмных глазах, прямо глядящих на офицера, было столько уверенности в правоте своего дела, что Новосильский не стал спорить, только спросил:

— А попадёшь ли?

— Кабы не было так дымно, попал бы. Поближе надо подойти, тогда уж точно срежу.

Узнав от Новосильского, что задумал Лисенко, Казарский сразу же оценил то огромное преимущество, которое даст «Меркурию» один этот выстрел.

Конечно, каждому на «Меркурии» хотелось, чтобы шальной брандскугель проник в неприятельскую крюйт-камеру, что привело бы к неминуемой гибели турецкого корабля, но такие вещи случались крайне редко.

Дырявить корпус в надежде, что какой-либо из этих парусных исполинов наберёт в трюмы воды и утонет, было столь же бессмысленно, как пытаться подавить спрятанную за крепкими бортами артиллерию. Такое в этой ситуации могли позволить себе только турки, имеющие тяжёлую артиллерию на нижних деках и лёгкую на верхних. Они могли и желали продырявить русский бриг так, чтобы он, пуская пузыри, пошёл в бездонную морскую пучину, и уже добились бы своего, кабы не увёртливость маленького брига, успевающего чуть ли не каждый раз принимать вражеский залп узкой кормой.

Наиболее уязвимыми на парусниках всегда были такелаж, стоячий и бегучий, и рангоут. Ещё Ушаков, поняв это, приказывал у движущегося противника сбивать такелаж и рангоут, стреляя книпелями и кницами. Ведь все эти многочисленные канаты, толстые и тонкие, с помощью которых крепились мачты, реи и паруса, были теми же сухожилиями, что позволяют двигаться и человеку. Если они повреждены — безжизненно повиснут руки. Подогнутся в коленях ноги. Точно так же и какое-то малозаметное крепление, всего-навсего один натянутый как струна канат, — перебей его — противник лишится манёвра. Вот таким важным местом на судне были ватер-штаги — толстые канаты — перлини, оттягивающие бушприт к форштевню. Перебей книпелем или кницей один из них, и, не выдержав нагрузки, лопнут остальные. И пойдёт вверх получивший свободу бушприт. И, не чувствуя более натяжения, откачнётся назад фок-мачта. И белыми простынями заполощутся на ветру передние паруса. И потеряет корабль и ход и манёвр. И вынужден будет лечь в дрейф, чтобы ликвидировать повреждение.

Вот что обещал удачный выстрел канонира.

И ради этого стоило рискнуть.

Корабль капудан-паши и бриг сходились.

Положив бриг круто вправо, Казарский знал, что в запасе у него всего несколько минут.

Тех самых минут, которые понадобятся турецким артиллеристам, чтобы банниками прочистить и охладить стволы, чтобы заложить в пушки картузы с порохом, чтобы плотно забить прибойниками пыжи и вкатить ядра, чтобы вернуть пушки в порты, прицелиться, вставить в запальное отверстие камышинку с порохом, поднести к ней фитиль…

Только эти несколько минут отделяли бриг от ужасного продольного залпа, который мог стать последним для «Меркурия», но Казарский знал, что если сейчас откажется от риска, то это, возможно, станет отказом от спасения.

Правда, о спасении он не думал. Просто эта мысль ещё не окончательно угасла в его сознании, она ещё пульсировала в нём, как пульсировала кровь. Он и сам, наверное, не знал, на что надеется, но надеялся и поэтому шёл на риск.

Удивлённые поведением русского брига, который вдруг сам пошёл на сближение, турки сбежались на левый борт. В руках у них сверкнули ружья, и над низкими бортами «Меркурия» запели пули.

«Две минуты… полторы… минута…» — отсчитывал в уме Казарский. Он твёрдо решил, что скомандует к повороту только после произведенных выстрелов, но канониры всё оттягивали этот миг.

Они выстрелили из своих карронад почти одновременно — Лисенко и Щербаков.

И тут же дружно рявкнули семь остальных карронад.

«Теперь за турками очередь», — подумал Казарский, понимая, что бриг уже не успеет отвернуться.

Он почувствовал, как холодная испарина покрыла лоб, — до залпа турецкого корабля оставались секунды.

«Сейчас всё решится», — мелькнуло в мозгу.

Капитан всё ещё не оборачивался, чтобы взглянуть на преследующие корабли.

«Сейчас всё решится», — снова подумал он и обернулся.

Так капитан брига и увидел всё одновременно: болтающиеся под бушпритом, будто срезанные ножом ватер-штаги, медленно ползущий вверх бушприт, накренившуюся верхушку грот-мачты с рваными парусами и украсившийся одуванчиками красный борт турецкого корабля.

Но раньше, чем звуки пушечных выстрелов достигли «Меркурия», здесь уже поняли, что страшный бортовой залп пройдёт далеко за кормой брига.

Это был залп в никуда…

Залп в белый свет, хотя турки метили в «Меркурий». Но пока они подносили тлеющие фитили к запальникам, ветер уже успел развернуть потерявшее управление судно. Самый большой и самый мощный корабль турецкого флота больше не мог гнаться за его бригом! Всё, что оставалось сейчас капудан-паше, — это привести свой корабль к ветру, закрепить бом-брамсели и лечь в дрейф, чтобы заняться срочным ремонтом.

Всё ещё возбуждённый атакой, с лицом чёрным от пороховой гари, Казарский глядел на поверженного противника, на этого исполина с беспомощно задранным кверху бушпритом и перебитой брам-стеньгой на грот-мачте, и тихо смеялся. Но чувства, переполнявшие капитана, были так велики, что, забыв о сдержанности, в порыве бурного мальчишеского озорства, внезапно овладевшего им, Казарский вспрыгнул на фальшборт и, держась одной рукой за ванты, а другой указывая на корабль капудан-паши, крикнул:

— А ну, на буксир его, молодцы!

Озорная выходка капитана и развеселила и приободрила матросов. Впервые с тех пор, как они взялись за вёсла, чтобы уйти от преследователей, — они почувствовали облегчение. Завоёванная передышка, конечно же, не могла быть долгой — второй корабль, задержавшийся было возле первого, вновь под всеми парусами шёл следом.

До захода солнца оставалось не так уж и много времени, и та решительность, с которой «Реал-бей» вспарывал форштевнем воду, лучше всего говорила о намерениях младшего флагмана турецкой эскадры.

Упустить добычу и тем самым опозориться на виду всего флота, — этого себе никак не мог позволить наместник капудан-паши, и на «Меркурии» это понимали все. Даже Федя.

Мальчик стоял на баке и смотрел, как матросы рядом с большим телом старого канонира дяди Артамона кладут лёгкое и невзрачное тело бывшего новгородского мужика из села Глубокое, российского матроса Гусева.

Возле Феди стоял осунувшийся, в обгорелом сюртуке мичман Притупов. Это он, как только наступила передышка, вспомнил о Гусеве и послал людей освободить матроса, в надежде, что он ещё жив, но чуда не случилось. И, глядя теперь на его бездыханное тело, Притупов вспоминал, как изуродованного линьками матроса доставили на корабль, и как фельдшер просил не брать его, и как он отказал фельдшеру, и как совсем недавно, в своей каюте, хотел избить матроса за непочтительность, — и запоздалое чувство раскаяния жгло ему сердце.