Растерявшийся Хамза вдруг начал икать и никак не мог выговорить ни слова. На помощь ему пришёл более хладнокровный Сапарчапык, брат Янгыл.
— Йигит, зачем же пугать людей среди ночи? — сказал он миролюбиво и широко улыбнулся. — Зачем ты спрашиваешь о ней? Разве ты за неё уплатил калым? Давай-ка не горячись, йигит, спрячь свою острую игрушку, да садись, поговорим как следует…
Арзы стоял, не двигаясь с места. Хамза, прислушиваясь к спокойному голосу Сапарчапыка, тоже обрёл дар речи:
— Арзы-джан, — сказал он заискивающе. — Мне теперь всё понятно. Она тебя любит больше, чем Лейли своего Меджнуна, тем более, что ты жил с ней, а я в ней не нуждаюсь. Я отдам её тебе. Но ты сядь, выпей, чая, закуси с дороги… а заодно поговорим о калыме.
— Садись, Арзы-джан, садись. Да убери свой пичек. Садись, — дружелюбно приглашали его и другие..
Наивному Арзы почудилась в их словах искренность, и он подумал, что дело можно уладить мирным путём: «Ну что же, заплачу калым и Янгыл будет моей». Он сунул пичак в ножны, нагнулся, чтобы снять чарыки, и тут Сапарчапык, словно дикая кошка, прыгнул на него и подмял под себя. Хамза схватил висевшую на стене волосяную верёвку и, изрыгая ругательства, принялся обкручивать ноги и руки яростно отбивающемуся Арзы… Но что он мог сделать один с четырьмя сильными мужчинами?
За три дня до этого происшествия кази молла Ачилды возвратился из Самарканда, где он гостил у ишана — главы каландаров. Богоугодное дело — смирение и созерцание, но только в том случае, если жизнь в городах, кишлаках и аулах проходит без смут и отступлений от учения Магомета. Но те же богоугодники превращаются в злющих ос, в гнездо которых ткнули палкой, когда в мире не всё так, как им бы хотелось, как учит коран.
Молла Ачилды за усердие на ниве служения аллаху, за непреклонность и волю в исполнении адата и шариата получил от ишана новый наряд: тюбетейку — шайда, конусообразную шапку — кулях, жезл — муттако, пояс — камар, чашку из скорлупы кокосового ореха — калисул и много других предметов, предназначенных служителю ислама. Однако, как понял молла Ачилды, самаркандский ишан одарил его этими вещицами, не только за — старание. Главный ишан давал понять, что религиозная власть в Туркестане попирается новыми обычаями и законами, занесёнными капырами. Каждый служитель мечети — большой или малый — должен усилить во имя аллаха и процветания ислама свою власть и влияние на народ.
По приезде в Базар-Тёпе кази молла Ачилды собрал всю свою религиозную знать, аксакалов и имел с ними долгую беседу об укреплении веры. Служители культа и правоверные мусульмане дали обет и впредь стоять за знамя ислама и сохранение всех его, канонов. А через три дня после этого в доме Хамзы был схвачен богоотступник, сын Хакима — Арзы, о котором в последний год только и шли толки в Базар-Тёпе.
Обрадованный кази, что исчадье ада само по велению аллаха угодило в его руки, вновь собрал мюридов и вынес решение ускорить суд и воздать должное за содеянное по всей строгости закона.
Для Хаким-ага и его семьи это известие явилось полной неожиданностью. Отец знал, что сын его, не посчитавшийся с аллахом, где-то скрывается между Чарджуем и Термезом, но никогда не думал, что Арзы вновь явится в аул и попадёт в руки своих врагов. Заплакали в доме мать и младший братишка Арзы. Застонал и сжал зубы Хаким-ага, зная, что ожидает его сына: «Что теперь делать? Как спасти его?» — думал он и не мог найти разумного способа.
Через некоторое время в дом Хаким-ага вошёл бледный, с усталыми и запавшими глазами Закир-ага. Хозяин скупо кивнул на его приветствие и после затянувшегося молчания сказал:
— Ну, вот, Закир-ага, люди не зря говорят, да и сам я так думаю, что связи с урусами к хорошему не приведут…
— Хаким-ага, не надо так говорить. Русские попирают божеские законы во имя оздоровления и просвещения нашего края. Мы живём так, как они жили триста лет назад, и им это не нравится…
— Это не их дело, Закир-ага. Не будь их, не будь этих урусов и их пароходов, Арзы не посмел бы растоптать святая святых и украсть у человека жену…
— Разве урусы научили его этому, Хаким-ага? Арзы сам отстаивал свою любовь и свободу выбора. Так устроен каждый человек. Каждый хочет строить свою жизнь, как ему нравится. А в любви и свободе выбора жены необходимость у каждого. Не суди, Хаким-ага, ни сына, ни его новых друзей, урусов. Уверяю тебя, Хаким-ага, будь Базар-Тёпе русским поселением, а не туркменским аулом эмира бухарского — урусы спасли бы сейчас Арзы. Может быть, они ещё успеют помочь ему? Сам капитан «Обручева» расспрашивал обо всём и записывал на бумагу. Эту бумагу пошлют генерал-губернатору, а тот передаст её эмиру. Ты ведь знаешь, Хаким-ага, наш эмир только тем и живёт, что угождает русским. Думаю, если генерал поговорит с ним, эмир не даст совершиться злодеянию.
Услышав всё это, Хаким-ага насупился:
— Нет, Закир-ага… Я сам поеду к нашему повелителю. Я упаду перед ним ниц и выпрошу милость моему сыну. — Решение его было мгновенным, и он верил, что добьётся милости владыки.
В тот же день Хаким-ага выехал и на четвёртый день был в Кермине, где пребывал в это время эмир.
Убитому горем отцу пришлось отдать все свои сбережения, чтобы его допустили до Казы-келяна. И министр, пренебрежительно выслушав просьбу бедняка, усмехнулся:
— Что же ты, старик, находишь несправедливым, если твоему сыну поделом отрежут голову?
Хаким-ага, дрожа от страха, поспешил заверить, что все законы считает справедливыми, и приехал он к владыке просить лишь милости для своего сына. Казы-келян пожал плечами и пообещал сказать обо всём, что произошло в Базар-Тёпе, эмиру.
Два дня и две ночи пребывал Хаким-ага у ворот эмирского дворца. Беспрестанно молился, чтобы повелитель сжалился над сыном. И вот, наконец, стража объявила, чтобы Хаким-ага шёл следом за ней.
Его привели в летний остеклённый зал. Эмир, в окружении придворных, сидел посреди подушек, пил шербет.
— Правда ли, старик, то, о чём рассказал мне Казы-келян?
— Сущая правда, всемогущий, всемилостивейший наш владыка.
— Значит твой сын, — высокомерно продолжал эмир, — пренебрегая всеми законами и топча обычаи… Нет! — сорвался он, — не будет ему милости. Пусть будет всё так, как положено. Если я проявлю слабость один раз, то в другой раз сердце моё станет ещё мягче, — эмир рассмеялся. — У тебя один сын, старик?
— Два, — прохрипел Хаким-ага.
— Хватит тебе и одного, — довольный своим остроумием, эмир снова зло засмеялся. — Можешь идти!
А тем временем Арзы сидел в келье при мечети. Когда стражники приносили ему скудный обед и развязывали руки, он даже не притрагивался к пище. Потом стражники открывали дверь кельи и снова связывали его руки. Он и спал так. Скорее всего это был не сон, а бред, чёрный, пугающий бред. Он словно проваливался в глубокую пропасть, летел в неё и отчаянно пытался замахать руками, как птица крыльями. Но руки не слушались его и не делались крыльями. Арзы понимал, что наступает смерть, и с криком просыпался.
Он поднимался, опираясь спиной о стену, стучал ногой в дверь.
— Чего тебе? — грубо отзывался стражник.
— Скоро рассвет? — спрашивал Арзы.
— Скоро, — ворчливо отзывался стражник и добавлял более охотно: — Скоро не увидишь ни дня, ни ночи. И некому будет тебе задавать глупые вопросы…
А в доме своего покойного, первого, мужа, тоже со связанными руками, держали Янгыл. В отличие от Арзы, на её глазах всё время кружились люди и каждый считал своим долгом стыдить молодую женщину за распутство, каждый плевал на неё и посылал на её голову, самые страшные проклятья. Янгыл не плакала — слёз уже не было — и смотрела на всех безучастно и отрешённо.
Последняя ночь перед судом была лунной. Серп светила, как кривая сабля из светлой дамасской стали, висел над мечетью, над головой Арзы. Узник думал: «Обрушился бы гнев аллаха на здого кази и его мюридов, на его нукеров и палачей». Но призывая бога к возмездию, он вдруг начинал думать, что серп луны, похожий на саблю, вышел на небо, как предзнаменование его смерти. За три дня, смирившись со своей участью, он уже не жалел себя и не боялся смерти. Но стоило ему подумать о Янгыл, как сердце его сжималось от смертельного предчувствия неотвратимой, беды. Яркими картинами проплывали в его воображении счастливые дни и ночи, проведённые с ней, и от того, что им пришлось испытать высшее земное счастье, у Арзы прибавлялись силы, но и хотелось плакать от жалости к себе и любимой. «Неужели всему этому прекрасному, что довелось нам с ней испытать, пришёл конец? Неужели настало время расставаться с жизнью? Аллах всемогущий, спаси нас, защити!» — исступлённо шептал он, всё ещё надеясь на милость божью.