Сергею Яковлевичу около шестидесяти, он старый рабочий. В город приехал в 1930 году из дальнего района, где у него было крепкое хозяйство. Попросту говоря, убежал от коллективизации. На заводе — со дня пуска. За долгие годы обстроился, получив участок в ближайшей слободке. Теперь у него свой дом, всякая живность. Сыновья тоже работают на заводе; два старших близнеца уже отслужили в армии. Парни работящие, и отец их держит в руках. Все как будто у сватов правильно. Базаром увлекаются. Да кому это запрещено? Продают, что своим трудом взрастили. Не могут, однако, смириться, что Вика с Артемом, как поженились, так и не жили у них в доме.

Марина привела и усадила за стол Алешку и Танечку. Александр Николаевич прилег на диван.

— Ты бы тоже, Митенька, отдохнул, — сказала Варвара Константиновна. — Ночь-то плохо спал.

Дмитрий чувствовал сонливость, может, потому, что он в самом деле не выспался, а может, выпитая водка и тусклое зимнее утро были тому причиной. Он ушел в другую комнату. Там уже сидел за уроками Анатолий. Дмитрий Александрович лег на покрытую шерстяным одеялом кровать, на которой ночью спали дети. Сон сразу одолел его.

Но и проснулся он как-то сразу, явственно услыхав тихенькие голоса Танечки и Алешки. В комнате было светло, утренняя хмарь развеялась, и за окном серебрилось заснеженными ветвями деревцо. Анатолий и Алешка сидели за столом один против другого. Анатолий, уперев кулаки в щеки и наморщив лоб, углубился в книгу, Алешка шалил с Танечкой.

— …Стенка, стенка, потолок, — бойко лепетала Танечка, нажимая пальчиком на щеки и лоб Алешки, — иликстрическвай звонок!

— Электрический, — поправил ее Алешка.

— Иликстрическвай, — упрямо повторила Танечка и надавила пальцем на Алешкин нос. — Я по лесенке бежал и на кнопочку нажал.

— Д-з-з, дилинь, дилинь, д-з-з-з, — зазвонил Алешка.

— Еще, Алеша, еще, — прыгая, засмеялась довольная девочка.

— Перестанете вы или нет? — строго прошептал Анатолий.

— А чего она сама пристает? — Алешка виновато упрятал голову в плечи и застучал пером в чернильнице.

Анатолий порывисто встал, взял со стола книгу и за руку отвел Таню к сундуку.

— Смотри картинки. И кукле покажи. Видишь, какие красивые птички. Они сейчас улетели в жаркие страны. У нас холодно и снег, а в жарких странах тепло. Весной они прилетят к нам: будут жить в лесу и петь песни, мы пойдем гулять и увидим их и кукле покажем. А сейчас не мешай нам учить уроки, а дяде Мите отдыхать.

Танечка зашелестела книжкой. Анатолий что-то «зубрил» шепотом. Алешка стучал непрерывно пером в чернильнице. Дмитрий Александрович закрыл глаза и притворился спящим.

— Толь, а Толь… — послышался через некоторое время робкий голосок Танечки, — а мухи на зиму тоже в жаркие страны улетают?

Танечка смирненько стояла около Анатолия, оставив на сундуке и новую куклу, и книжку с картинками.

— Мухи?! Ах, да… Они сейчас тоже в жарких странах… Алешка! Займи ты ее, наконец.

— К тебе пристает, ты и займи.

— Дай ей карандаш с бумагой, что ли.

Алешка громыхнул стулом, полез в ящик стола: порывшись там, достал растрепанную тетрадку.

— Готовь уроки и ты, Танька. Помнишь, как буква «о» пишется? Иди и пиши. Задаю тебе две страницы подряд. Плохо будет — двойку поставлю.

Танечка покорно отошла от стола, почти легла на сундук и усердно принялась за работу. Желтое с голубыми цветочками бумазейное платьице делало ее похожей на цыпленка-пуховичка; на затылке топорщились светлые волосенки; из-под платьица выглядывали голубые штанишки, а голенища валенок не доставали до коленок. Дмитрий Александрович смотрел, кося глазом, на прелестное сосредоточенное лицо девочки и чувствовал, как в нем все больше и больше росла нежность к милой детворе, трудившейся в комнате.

— Все! — сказал приглушенно Анатолий и, собрав в стопку книжки и тетради, легонько дал Алешке в лоб щелчка. — Может, подсказать? А?

— Не лезь.

— Не буду… А ты как, до вечера осилишь задачку?

— Да не мешай, тебе говорят. — Алешка с унылым видом грыз карандаш.

— А может, подсказать?

Алешка молчал; взгляд Анатолия не давал ему сосредоточиться на задаче.

— Это что же у тебя: семь да четыре двенадцать получается?

Алешка схватил резинку и начал стирать что-то в тетрадке.

— Эх, мученик ты, мученик. Сколько раз тебе говорил: проверяй сложение вычитанием. — Анатолий снова щелкнул Алешку в лоб. — Вот! Запомни.

Алешка размахнулся и с силой запустил в Анатолия резинкой, но промахнулся: резинка отскочила от стены и угодила в щеку Танечке.

— Перестаньте! — гневно крикнула девочка, выпрямляясь и топая ножкой. — У меня и так «о» кривые получаются.

Дмитрий Александрович сел на кровати. Дети затихли, их лица были виноватыми, а он рассмеялся.

— А вот я сейчас проверю ваши уроки, — сказал он. — Ну-ка, Танечка, покажи твое «о».

Девочка подошла к нему, подала тетрадку.

— Просто хорошо! — воскликнул он, прижимая к груди маленькую племянницу. — Эй, Алешка, а придется Танечке поставить пятерку. Ну-ну, не буду вам мешать. А где же тут были мои ботинки? — Он отпустил девочку и нагнулся. Танечка, сверкнув голубыми штанишками, на четвереньках шмыгнула под кровать.

— Мой папа тоже всегда ищет свои сапоги, — лукаво сказала она, выволакивая ботинки.

В большой комнате под зеркалом, уперев руки в бока, восседала Вика. Она была в расстегнутом ватнике, на ее коленях лежал скомканный платок. Тут же была Женя и Варвара Константиновна. Марина у окна что-то вышивала. Александр Николаевич отдыхал на диване.

Бросив на Дмитрия быстрый и доверительный взгляд, Вика, резко выговаривая слова, продолжала прерванный его появлением рассказ.

— …Я ему и так сначала по-хорошему: «Папа, ты хмельной, иди отдыхать домой, а не то ложись на кровать». А он мне: «Я, говорит, верно, хмельной, да ум при мне, и знаю, что говорю. Хотя и выпиваю, говорит, а вот всех своих детей на ноги поставил. И в дальнейшей вашей жизни, говорит, буду оставаться для вас отцом, и если вы мне дети, то должны слушать меня и исполнять мои указания». Вот тут он и начал. — Вика нервически покривила губы, глаза ее сузились.

— Вот тут и начал. И все про Артема. И все, чтоб мою веру в мужа пошатнуть. И каково мне было слушать про Артема такое, что, значит, он уехал в совхоз, чтобы мужскую свободу получить. Я, конечно, сдержала себя и сказала отцу, чтобы не печалился он обо мне. А он говорит: «Жалею тебя, дочка. Бедно живешь: ребенка вы нажили, а больше ничего не справили, даже мебели хорошей нету, а все потому, что отошли от родительского дому. Ушла, говорит, ты за мужем, а муж, Артем значит, от тебя ушел; только комнату получили, жить бы домком, а он ушел…» — Вика страдальчески скривила лицо. — И еще сказал: «От такого зятя и тестю никакой подмоги, хоть фуража какого мешков пять подкинул бы, хоть курам корму. Потребуй от него», — говорит. Это чтобы я от Артема такое потребовала?.. Ну, и не стерпела я, наговорила, как баба. Иди, говорю, в свой родительский дом и не ходи со сплетнями в мой. А ведь кому наговорила? — По щекам Вики текли слезы, мутные и крупные. — Отцу родному наговорила.

— Не реви. — Марина подняла глаза и посмотрела на Вику так, как смотрят на детишек, когда те плачут от обид, которые не тревожат, а лишь умиляют взрослых. — Правильно ты наговорила. И что тебе слушать всерьез вредные слова, если сердцем Артему веришь.

— Кабы эти слова уши мои не слышали. — Вика теребила платок, не замечая, что на него капают слезы. — А то ведь наслушаешься — всяк свое сочувствие норовит высказать… И соседи сочувствуют и подзуживают насчет мужа. А сами ждут, когда к Артему уеду и комнату освобожу… Вчера говорю ему: купи хоть шифоньер какой. — Вика утерла лицо пуховым платком. И как же не шла сейчас пышная модная прическа к ее лицу, ставшему вдруг простым, бабьим.

— Ну, а Артем что? — спросил Александр Николаевич, тихо лежавший на диване.